Дарий Великий не в порядке - Адиб Хоррам
Странно, но тоже хорошо.
Папа показывал мне разные двери, которые ему нравились, или бадгиры, которые его особенно впечатлили. Но не останавливался, чтобы сделать набросок. Свой блокнот он оставил дома.
– Хочу провести время с тобой, – объяснил он.
Я не знал, как относиться к такому повышенному вниманию со стороны отца.
Казалось, наша норма взаимодействия выросла как минимум на порядок.
Но мне это нравилось.
Минареты Пятничной мечети оказались даже выше, чем бадгир в саду Доулетабад. Запрокинув голову, я внимательно рассматривал их.
– Ого.
– Ого-го, – согласился отец.
Мы пересекли двор с фонтанами, изучая минареты и огромную арку с заострением по центру, которая возвышалась над нами. Было такое чувство, что нас проглотил гигантский небесный хищник.
Отец лишился дара речи.
Я знал – и ему не обязательно было признаваться в этом вслух, – что он влюбился в это место.
Залы были пусты. Время утренних молитв подошло к концу, поэтому в мечети почти никого не было. Исключение составляли только туристы вроде нас. Наши шаги отражались от стен многократным эхом. Мои парадно-выходные туфли скрипели на гладкой плитке.
Мне еще нужно было забрать свои «вансы» из дома Сухраба, но мама пообещала принести их сегодня с собой.
Я рассматривал отца, пока он внимательно изучал изразцовую отделку на потолке: бесконечные геометрические узоры, которые наводили на мысль о путешествии сквозь кротовую нору. Лицо папы было расслабленно: ни улыбки, ни хмурого выражения. Все его стены пали.
Отец никогда не скрывал от меня своей депрессии. По-настоящему – никогда.
Но я даже не подозревал, как был близок к тому, чтобы его потерять.
Как он боролся за то, чтобы остаться рядом с нами, даже если для этого вынужден был превратиться в дрона Борга.
Я не хотел его терять.
А он не хотел терять меня.
Он просто не знал, как сказать об этом вслух.
Кажется, никогда прежде я так хорошо не понимал своего отца.
Маму приготовила на ужин мое любимое блюдо – персидский плов зерешк поло, который делался из риса и сладкого высушенного барбариса.
Барбарис – это такие маленькие ягодки, похожие на рубины, только на них еще есть крошечные пипочки.
Странно звучит, но они безумно вкусные: маленькие мешочки, наполненные сладким и терпким счастьем.
В Иране дни рождения не празднуются так уж широко. Сегодня мне никто не пел, и торта не было. Мама с папой сказали, что вручат свой подарок дома. А Маму и Бабу подарили мне красивый антикварный медный чайничек (ручной работы, все как надо) и пару бутс. Таких же, как у Сухраба, но только голубых и размера, как раз подходящего для моей ноги хоббита.
Я все еще чувствовал себя ужасно по поводу того, что произошло между нами с Сухрабом, кто бы что ни говорил.
Я обнял и поцеловал бабушку с дедушкой, и Бабу удивил меня, поцеловав в щеку в ответ. Он взял меня за локоть и посмотрел прямо в глаза.
– Дариуш, – проговорил он так тихо, что я едва его слышал. – Сухраб сейчас очень страдает. Но не по твоей вине.
– М-м…
– Ты хороший друг, мой дорогой. И ему повезло, что он тебя узнал.
Он опустил руку и похлопал меня по щеке.
Он почти улыбнулся.
Почти.
После ужина и чая с коттабами мама помогла мне собрать чемодан.
Я не так уж нуждался в ее помощи, но знал – и ей не обязательно было говорить об этом вслух, – что она просто хотела провести со мной немного времени.
Танцующий Вентилятор сегодня плясал неистовее, чем обычно. Знал, что это его последнее выступление.
Рядом со мной стояла корзина со свежевыстиранным бельем, и я одну за одной передавал маме футболки, а она их складывала. Она знала этот классный трюк, когда из футболок получаются ровные квадратики, а рукава спрятаны в серединку.
Я достал футболку иранской сборной по футболу. Она хорошо отстиралась, несмотря на то что я выплеснул на нее все содержимое своих носовых пазух, не говоря уже о паре-тройке литров гормонов стресса.
Эта футболка была моим талисманом, моей маскировкой под настоящего перса, но теперь я уезжал домой. Она больше не была мне нужна.
А может, она никогда не была мне нужна.
Может быть, мне и не следовало притворяться тем, кем я не был.
Я положил футболку в чемодан и прикрыл ее сверху трусами, для сохранности. Просто на всякий случай.
– Что-то еще?
Я покачал головой.
– Тебе грустно уезжать?
– Не очень.
Мама посмотрела на меня.
– Я буду скучать по Маму. – Я сглотнул. – И по Бабу.
Когда я добавил про Бабу, мама улыбнулась.
Кажется, я и правда так чувствовал.
Уверен, что да.
– Но…
– Я понимаю, милый.
– Спасибо.
Я сидел на кухне, пил чай с Бабу и Лале и читал «Властелина колец». Книжку я закончил, но были еще приложения.
Приложения я всегда читал.
Бабу тоже читал. У него в руках была зеленая книга с золочеными страницами. Из-за кусочка сахара, который он держал за щекой, голос деда звучал странно, и щека выпирала, как у белки. Лале сидела у него на коленях, слушала, как он читает на фарси, и время от времени прихлебывала чай. Сестра уже клевала носом, но спать идти отказывалась.
Она не хотела ехать домой.
Она была куда большей персиянкой, чем я.
– Дариуш-джан, – сказала Маму. Она улыбалась мне, стоя в дверном проеме.
Она тоже не хотела, чтобы мы уезжали.
Как жаль, что нельзя было забрать ее с собой.
– Пришел Сухраб. Хочет попрощаться.
Воздушная тревога.
Сухраб ждал меня в дверях, уткнувшись взглядом в коврик под ногами и спрятав руки за спину. Порога дома он не переступил.
Сейчас он выглядел каким-то маленьким и плоским, раньше я таким никогда его не видел.
Теперь внутри него выросли стены.
– М-м… – промычал я.
Он поднял глаза.
– Привет, – сказал он.
– Привет.
– Ты сегодня не зашел к нам. Я волновался.
– Не был уверен, что ты этого хочешь.
Он переминался с ноги на ногу. На нем были новые бутсы, которые я ему подарил.
– Идеальные, – сказал он. – Мой любимый цвет. Ты же заметил?
– Да.
Сухраб спрятал носки бутс под коврик и закусил щеку.
Такой неловкости между нами не было с того дня, когда в раздевалке Али-Реза и Хуссейн сравнили мою крайнюю плоть с головным убором духовного лидера.
– Спасибо, – сказал он.
– Пожалуйста. – Уши полыхали. Если бы рядом оказался какой-нибудь усталый хоббит, который искал бы, где расплавить Кольцо Всевластия, вулкан ему не
