Петр Краснов - Понять - простить
— Рубашка уся в крови и не дышуть.
Он так вдохновлялся своим рассказом, что бледнел и начинал сам верить, что все так и было.
Комиссар Благовещенский брезгливо потрогал заскорузлое сукно и сказал:
— Ну, вот что… Дело особое. Заворачивай вещественные доказательства и поехали в Питер, это надо разобрать. Вдова осталась. Надо все устроить по-хорошему.
Терехов сел на переднее место автомобиля, рядом с шофером-коммунистом, Благовещенский развалился сзади и, приняв важный, сосредоточенный вид, какой, по его мнению, должно иметь в автомобиле начальство, помчался по разбитому Московскому шоссе мимо подрубленных ветел в Петербург.
Дома он осторожно предупредил Наташу, что ее ожидает тяжелое известие об ее муже, и прошел к коммунистам. Все были в сборе. Тревога мутила их. Для усиления сознательности борцов за красный Питер исполком Петрокоммуны постановил, чтобы все коммунисты явились в строй и побуждали красноармейцев и рабочих к храбрым и решительным действиям. Это совсем не улыбалось теплой компании коммунистов, стороживших жену начдива.
Володька Беспалый, в недавнем прошлом «кот», теперь член компартии настоящего пролетарского происхождения, сидел за чайным столом, запустив пальцы в растрепанные русые волосы. Мойша Рубинчик, мальчишка лет пятнадцати, сын портного, длинноносый, худой, с печатью голодания и вырождения на лице, с большими томными глазами в темном обводе ресниц, сидел против Володьки и ждал от него откровения. Он пошел в комячейку, чтобы избавиться от службы в Красной армии. Идти теперь впереди этой самой армии против танков ему было не по вкусу. Он слышал, как финские курсанты-коммунисты полегли под огнем танков. Следовать их примеру что-то не хотелось.
Спокойнее других были Васька Долгополов — гимназист первой гимназии, Алеша Пестряков, сын псаломщика, и Женечка без фамилии, пропившийся парень лет тридцати. Они чувствовали себя настоящим пролетариатом, а потому вне закона. Они были агентами Всероссийской чрезвычайной комиссии по отделу сыска и понимали, что их не посмеют тронуть. При входе Благовещенского с Тереховым в столовую коммунисты продолжали сидеть. Пять пар глаз поднялись на Благовещенского.
— Товарищи, случилось страшное несчастье, — сказал он. — Рабоче-крестьянская власть в тяжелую минуту борьбы с мировым капиталом получила громадную брешь. Смертельной пулей сражен один из доблестных начдивов, товарищ Кусков. Он мертв, но мы живы, и мы отомстим за него!
— Ты что? — мотнув головой на Терехова, сказал Володька.
— Мундир и шинель окровавленные доставил, — сказал Терехов, подсмаргивая носом, и развернул измятый и почерневший мундир.
— Давай.
— Самое сердце еройское сражено вражьей пулей, — подавая шинель и мундир, говорил Терехов.
— Не канючь. Не лезь, куда не спрашивают, — кинул Женечка.
Володька сдвинул стаканы и лоток с хлебом в сторону и развернул мундир. Пять лохматых голов склонилось над ним. По мере осмотра лицо Володьки становилось довольнее. Хитрая, сладкая усмешка появилась в углу губ. Он откинулся от мундира, медлительно раскурил от зажигалки папиросу, пыхнул два раза, замусолил мундштук, пожевал его и бросил в стакан.
— Пулей, говоришь, убит, — сказал он, глядя в глава Терехову.
— Пулей-с. Сам видал, как упали. У самое сердце угодила.
— Та-ак… Товарищи, засвидетельствуйте, что ни на шинели, ни на мундире дырки от пули нет, — сказал Володька.
Терехов вздохнул. Снял фуражку. Мелкие капли пота проступили у него на лбу.
Женечка поспешно вышел в соседнюю комнату и сейчас же вернулся с пятью большими револьверами раrаbellum и разложил их против каждого.
— Спасибо, Женя, — кинул Володька, — с понятием человек.
— Они расстегнумшись были. Так что жарко очень было, — сказал Терехов.
— Ладно. Не заговаривай зубы… Мойша и Вася, останьтесь при товарище Кусковой до распоряжения. Из комнаты никуда не выпускать. Ни за нуждой, никуда. Пусть сука у себя пакостит. Рабоче-крестьянская власть умеет карать врагов народа… Ты, сукин сын, пособником был! Говори, куда девал начдива?
— Вы не ругайтесь. Правов таких теперь нет, — сказал Терехов, злобно глядя на Володьку. — Никуда я его не девал. Лежит на поле за казармами за гусарскими. Царство ему небесное.
— V, холопская кровь, — крикнул Володька, подошел к Терехову и ударил его рукояткой револьвера в зубы. — Говори сейчас, а то в чрезвычайке заставят говорить.
— Что же я могу сказать? — сплевывая кровь из разбитого рта, сказал Терехов. — Я как перед истинным Христом…
— Не смей ты мне Христа своего поминать, гад. Говори прямо. Бежал?
Терехов молчал.
— Алеша, Жень, сбирайте его в чрезвычайку, и вас, товарищ комиссар, прошу следовать за мной… А ту суку, — уже в коридоре крикнул он Долгополову и Рубинчику, — стеречь до распоряжения и дверь у ей высадить, чтоб всегда на виду была.
Тот же автомобиль, чей-то господский легкий «форд», повез их на Гороховую.
Вечерело. За Адмиралтейством пылал румяный осенний закат. Золотом горела адмиралтейская игла с корабликом на вершине — царская забава. Народа на улице не было. Только женщины-милицейские в коротких синих юбках и синих шапочках, с револьверами на боку похаживали на перекрестках.
У чрезвычайной комиссии стояло несколько грузовиков и легковых автомобилей. По всему городу арестовывали «сочувствующих» и спешили их вывести в расход.
Володька исчез в одной из комнат. Пестряков и Женечка остались при Благовещенском и Терехове.
— Вы, Терехов, — сказал Благовещенский, — покажите по совести. Может быть, и правда начдив ушел. Он мне показался сегодня утром каким-то странным. Все в усы себе посмеивался.
— Господи! Да как же!.. Бой!.. Они это любят… Они и на войне-то, как пушки заслышат, так все посмеиваются али напевают что. Такой характер военный. За то их и солдаты любили.
— Да, конечно… А вы все-таки… По правде все… Пожалейте меня.
"То-то жалеете вы, очкастые, нашего брата, как кошка мышку", — подумал Терехов.
Прошло больше часу. Наконец в коридоре появился Володька с двумя чекистами. Благовещенского отвели в просторную комнату без мебели, где уже было много народа, а Терехова повели на конец коридора и втолкнули в маленькую, ярко освещенную висячей электрической грушей, комнату. У окна, заставленного картонами, был установлен тяжелый рабочий верстак, и к нему приделаны клещи с винтовым зажимом. На столе валялись слесарные инструменты. Сбоку за небольшим столом сидел молодой чекист в кожаной куртке. На его красивое, иссиня-бледное лицо спускались со лба длинные черные волосы. Перед ним была бумага. У рабочего верстака стояли двое. У одного остриженные в кружок волосы были перевязаны на лбу ремешком. Другой был мальчик лет пятнадцати, худой, со впалыми щеками и большими злыми глазами. В комнате было холодно и дурно пахло.
— Красноармеец Сидор Терехов? — спросил чекист, надевая пенсне с черным шнурком.
— Я… — сказал Терехов — Явите Божецкую милость… Ну, за что меня взяли?..
— Скажите, — перебил его чекист, — при каких обстоятельствах погиб начдив, товарищ Кусков?
— Они, значит, завернуть хотели стрелков, чтобы их в контру направить, вот так выехали за казармы… "Товарищи! — кричат — за мной…" А тут пули скулят и взвизгивают… Они расстегнумшись были… Гляжу… упали.
— Он пешком был или верхом?
— Верьхи.
— Так… Дальше.
— Я, как вижу, значит, ну, упали они. Вот он, значит, лежит… Сапоги врозь торчат… Кровь рудой бьет. Наскочут кадети, увидят — начальник, насмешку сделают. Ну, я мундир ихий, шинель снял, на коня посел…
— Ска-ажите, Сидор Терехов… А противник?
— Противник? Белые, тоись?
— Да. Белые.
— Бьют страсть… Говорю, пули в земле роются. Набили они нам ряшку, сомневаться стали бойцы.
— А вы, ничего?
— Бог миловал.
— Товарищ, а начдив не убежал?
— Н-никак н-нет!
— Никак нет?
— Как перед Истинным. Да Господи, что я, слепой, что ли, был?
— Товарищи, — возвысил голос чекист, — возьмите его для допроса.
Мастеровой с ремешком на лбу и два чекиста подвели Терехова к верстаку. Он не упирался. Не понимал, не догадывался, что они хотят делать. Мастеровой ловко выпрямил пальцы обеих рук и сразу зажал их у основания ногтей в клещи.
— Так не ушел к белым начдив? — ласково сказал чекист.
— Хоть што хотите со мной исделайте, а я от своего не отрекусь, — сказал Терехов.
Белое, как бумага, стало его лицо. Крупные капли пота показались на лбу.
— Нажмите, товарищ. Мастеровой подкрутил винт.
— Убит?
— Убит, — еле слышно прошептал Терехов.
— Еще, — нежно сказал чекист.
Мастеровой надавил на винт. Из-под ногтей показалась густая, черная кровь.
