Михаил Бубеннов - Белая береза
В углу двора, на молодой рябинке, Анфиса Марковна впервые увидела любимых северных гостей. Стайка сереньких чечеток, в ярких красных шапочках, шныряла по затвердевшим на морозе ветвям, азартно ощипывая последние мерзлые ягоды, и вела шумный разговор:
- Чи-чи-чи! Чёт-чёт!
- Чи-чи-чи! Чёт-чёт!
Не оглядываясь на дочерей, которые тоже вышли на крыльцо, Анфиса Марковна сказала молодым, сочным голосом:
- Вот и зима!
Услышав ее голос, стайка чечеток разом снялась с рябинки и, качаясь на воздушных волнах, понеслась к околице.
- А замело-то как!
Анфисе Марковне внезапно захотелось поработать на морозце: в любом труде, даже в таком, от которого уставала, она всегда находила много чудесно-целебного, без чего невозможна хорошая человеческая жизнь.
- А ну, доченьки, давайте лопаты!
Дочери возразили:
- Шла бы ты в избу, мама!
- Или сами не управимся?
Но мать потребовала:
- Делайте, что сказано!
Вышли на стежку, ведущую от крыльца до калитки. Работы было много, и Анфиса Марковна принялась за дело с тем большим душевным подъемом, какой всегда сопутствовал ей в любом труде. Она сильно, по-мужски, работала широкой деревянной лопатой, отбрасывая снег в стороны от стежки. Дочери, встав на некотором расстоянии одна за другой, пошли навстречу матери от ворот.
За короткое время Анфиса Марковна разгорелась в работе, зарумянела, как девушка, и дочери, все время наблюдавшие за ней, окончательно убедились, что она полностью оправилась после потрясения.
Когда закончили работу и Анфиса Марковна стала обметать веником крыльцо, в калитке показалась Лукерья Бояркина, полногрудая, в распахнутой дубленой шубе и серой шали, легонько притрушенной снежком, - проходила, должно быть, под деревом, и дерево нечаянно тряхнуло над ней заснеженной веткой.
Лукерья заговорила еще от калитки:
- Живы?
- Едва вылезли, - ответила Марийка.
- Ой, а у нас по окна! Свету не видно!
С тех пор как Лукерья узнала, что ее Степан где-то поблизости, а не уехал к Москве, она успокоилась и повеселела, словно бы, чем ни ближе был Степан к ней, тем меньше ему грозила опасность. Но муж давно уже не присылал весточек, и Лукерья, ожидая их, чаще других наведывалась в дом Макарихи.
- Ты что это, бабонька, нараспашку бегаешь? - спросила Анфиса Марковна, когда Лукерья поднялась на крыльцо. - Ишь ты, выставила грудь! Еще застудишь и оставишь малого без молока!
- Ему теперь все одно!
- Это как?
- Отнять задумала.
- Не рано?
- Что там рано! Самому уже стыдно!
- А свекровь как? Жива еще?
Лукерья обмела веником валенки, вздохнула:
- Все лежит. Все молит, чтобы прибрал, а он не берет. Велит, видно, наглядеться на эту войну. Ох, и приняла я с ней маяты! Кто хочет умереть не может, а кому не надо - умирает. Что это такое, Анфиса Марковна?
Пока они разговаривали, в калитке показались солдатки Ульяна Шутяева и Паня Горюнова. Они часто бывали вместе: Ульяна - бойкая и острая на язык, а Паня - тихая и молчаливая, и эта разница в характерах, как часто бывает, крепила их дружбу еще до войны. Теперь же, когда их мужья вместе ушли в армию, у них прибавилось еще одно общее, и они стали неразлучны.
Анфиса Марковна любила этих подруг, как дочерей, но встретила их на этот раз нелюбезно.
- Что ж вы ко мне стаями-то ходите? - спросила она, загораживая подругам путь на крыльцо. - Не надо бы так-то. Недолго и до греха. - Но тут же смягчилась и уступила путь. - Ну, проходите, проходите, раз пришли. Что с вами делать!
Много раз открывалась дверь в доме Макарихи в этот предвечерний час. Собрались все соседки. С конца улицы пришла кума Степанида Арефьевна, мать двух сыновей, воевавших в армии. Следом за ней - подруги Марийки: огородница Тоня Петухова, жена танкиста, доярки Катюша Зимина и Вера Дроздова, тоже солдатки. Толпой ввалились подруги Фаи во главе с Ксютой Волковой. В доме стало людно, как бывало всегда осенью.
Долго горевали женщины о том, что впервые за много лет не пришлось, как прежде, отметить Октябрьский праздник. Вновь и вновь вспоминали дни, когда гитлеровцы занимались ограблением деревни.
- Да, начисто ограбили! Начисто! - сказала Степанида Арефьевна. Жила наша деревня, росла, полнела, как вилок капустный. А они, проклятые, напали, как червяки, и весь вилочек источили! Всех нищими сделали! Теперь и скажешь про нашу деревню: стоит на горке, а хлеба в ней ни корки.
Женщины зашумели, гадая о будущем:
- И что теперь делать? Подумать страшно!
- К весне начнем с голоду пухнуть.
- Не дотянем и до весны...
Анфиса Марковна все время молчала, а тут не выдержала:
- Стой, бабы, погодите, дайте же и мне сказать... Плохие из вас гадалки - вот мое слово! - Она дождалась полной тишины. - Тоже нагадали: к весне будем пухнуть с голоду! А может, и не будем, а? Прежде смерти не умрешь! До весны еще зима, а зимой...
Анфисе Марковне не удалось досказать. Открылась дверь, и у порога показалась сухонькая, согбенная старушка Фаддеевна, жена деда Силантия, в зимнее время редко выходившая из дому. Едва переступив порог, Фаддеевна ощупала клюшкой пол впереди себя, сделала еще шажок и, не обращая внимания на женщин, троекратно перекрестилась, глядя в передний угол, где уже много лет не было икон. Затем она поклонилась всем, и женщины тоже ответили ей поклонами. Марийка и Фая подхватили Фаддеевну под руки, провели вперед и усадили на лавку у стола. Здесь она отдышалась немного и, осмотрев женщин, заговорила, будто продолжая давно начатое:
- Лист-то на дереве не чисто опал, видали? Вон, глядите на дубки за нашим двором: все в листьях. Даже на березах и то они есть. Я старая, а все примечаю!
Кто-то спросил:
- К чему это, бабушка?
- Зима будет строгая, - убежденно ответила Фаддеевна. - Послабление в погоде еще будет, не без этого как водится. Сегодня какой у нас день?.. Ну вот, выходит, скоро день Кузьмы и Демьяна... По прежним временам считался куриный праздник. А так всегда было: коли Кузьма да Демьян закуют, то архангел Михаил раскует. Выходит, потепление еще будет, это я вам без всякой науки скажу. Но только все одно: немного отпустит, а потом пуще того ударит. Чересчур строгая будет зима!
Многих удивил этот неожиданный приход Фаддеевны. Все было странно: и то, что она в мороз покинула печь и прошла по бездорожью через всю деревню, и то, что сразу же с убежденностью и суровостью провидца выложила свои предсказания о зиме. Все притихли, наблюдая за тяжко вздыхавшей старушкой, а Макариха, чтобы скрасть молчание, сказала ей:
- Уморилась ты, бабушка! И как дошла только? Ты ко мне?
- Ко всем пришла, - ответила Фаддеевна и с необычной для нее суровостью осмотрела женщин и девушек, сидевших вокруг. - Затем и пришла, чтобы сказать о зиме. Вы молодые, примет не знаете, а знать надо.
Все еще более удивились. Заметив это, Фаддеевна вдруг подняла клюшку, как жезл, сделалась вдохновенно-строгой и объявила раздельно, как жестокий, но справедливый приговор, выношенный в старческом сердце:
- Померзнут они! Все! Как французы! Слыхали?
Объявив это, Фаддеевна тут же засобиралась в обратный путь. Женщины пытались уговорить ее отдохнуть еще немного, но безуспешно.
- Нет, тронусь, - сказала она. - Торопиться надо: на дворе вон вечереет, а мне через всю деревню. Ну, прощевайте пока! Что сказала, помните. Каких наши побьют, какие померзнут, а житья им тут не будет!
Проводив Фаддеевну, Анфиса Марковна вернулась на свое место и сказала:
- Ну вот, мне и говорить теперь нечего...
На крыльце послышался хруст снега.
- Еще кто-то! - сказала Ульяна Шутяева. - На самом деле вроде собрания. Разойтись бы, пожалуй, надо.
Открылась дверь, и через порог в белых клубах морозного воздуха ввалился Ефим Чернявкин, в рыжем полушубке, с белой повязкой на левом рукаве и, как всегда, во хмелю. Валенки у него были облеплены снегом.
- Ага, тары-бары, - сказал он, ухмыляясь и подмигивая женщинам. Полный сбор!
- Что ж ты лезешь в избу-то с такими ногами? - спросила Анфиса Марковна, поднимаясь со своего места. - Или залил глаза и не видишь ничего?
- А где он там, веник-то?
- В сенях, где же еще? Смотри лучше!
- Тьфу, черт!
Чернявкин вышел в сени. Анфиса Марковна с укоризной взглянула на женщин и сказала тихонько:
- Видите? Как соберемся, он сюда.
- Разойтись бы, - предложила Лукерья Бояркина.
- Теперь сидите, все равно!
Вошел Чернявкин, сказал хмуро:
- Неласково ты, хозяйка, встречаешь гостей!
- Извини уж, неохота мне с тобой ласкаться, - ответила Макариха. Садись вот тут... Ругаться пришел, что ли? Ругаться, так сразу начинай, а нет - рассказывай, какие новости: ты ведь у власти и везде бываешь.
- А ничего особого, - ответил Чернявкин неохотно, присаживаясь у стола. - Какой-то дурак в метель эту... ну, значит, под Октябрьский праздник... бывший, понятно... ну, взял да разные бумажонки наклеил везде. Не видали? Даже у меня, сволочь, на ворота приляпал! А что клеить? Что клеить? Москва-то на днях будет взята!
