Предсказатель - Василий Павлович Щепетнёв
И вот, постепенно, как роса, проступающая на оконном стекле в предрассветный час, я начал замечать: способности мои, те самые, что в детстве прятались в закоулках подсознания, будто испуганные мыши, возвращались ко мне во время бега. Да-да, именно тогда, когда ноги, отрываясь от земли, рисовали в воздухе незримые дуги, а лёгкие, подобные мехам лаборатории алхимика, выжимали из ветра кислородное золото. Но что ещё удивительнее — со временем, даже без этого ритуального танца с пространством, я стал ощущать, как мир раскрывает передо мной свои карты, перелистывая страницы чужих судеб с лёгкостью библиотекаря, сортирующего пыльные фолианты. Фамилии, даты, болезни — всё это поступало прямо в сознание, будто невидимые татуировки, написанные чернилами времени на лбах прохожих. или вшитыми чипами, с которых я, как сканер, считывал данные.
Однажды, помню, взгляд мой скользнул по лицу охранника в гастрономе — и вдруг, словно фотовспышка в темноте, я увидел: «Сергей Петров, 53 года, перелом ребра в 1985-м, хронический бронхит, развод, дочь-студентка…» Но лечить? Нет, это не моя стихия. Ветрянка сына стала тому доказательством. Помню, как его щёки, усыпанные розовыми пузырьками, вдруг очистились за ночь, а я, проклиная своё тщеславие, слёг: тело моё покрылось сыпью, словно пергамент, испещрённый готическим шрифтом страданий. Три недели я метался в лихорадке, как персонаж повести о доме в тысячу этажей, заточённый в лабиринте собственных капилляров, в то время как врачи в белых халатах, подобные стае любопытных чаек, кружили у моей койки, крича о сложном случае возвратной ветрянки.
И ведь знал же, о, как ясно знал! — что закон сохранения энергии неумолим, как закон тяготения для яблока Ньютона. Вылечи рак — и сам станешь гниющей плотью, останови инфаркт — и сердце твоё разорвётся, словно граната в кулаке. Но разве сына оставишь? Вот в чём проклятие: любовь всегда сильнее разума, как весенний паводок сильнее плотины из детских кубиков. Хотя, признаться, после того случая я дал себе клятву, крепкую, как узлы на верёвках висельников — никогда больше. Пусть человечество тонет в своих болезнях, как Титаник в ледяной воде — у каждого своя роль в этом абсурдном спектакле. Сын? Ну, сын — это другое.
Зато погода! Ах, это совсем иное дело — лёгкое, как балет паутинки в луче заката. Предсказывать дождь по щемящей боли в мизинце, угадывать заморозки по тому, как воробьи, словно рассыпанные бусины, жмутся к теплотрассам — это же чистая поэзия, не требующая жертв! Мы все когда-то были такими — до того, как мозг, этот чванливый дирижёр, заглушил тихий оркестр инстинктов. Животные, эти немые философы, до сих пор шепчут нам об этом лапами по подоконникам, жужжанием в траве, бегством муравьёв в гранитные щели…
Служба же моя напоминала игру в шахматы с невидимым противником, где каждое искушение — ферзь, подступающий к твоей пешке-совести. Лотереи? Ха — ловушка для дураков, где выигрыш пахнет тюремной баландой. Поиск сокровищ? Да это же первый шаг к тому, чтобы стать ищейкой для тех служб, чья работа на первый взгляд как будто не видна. Нет, я держался, как монах-францисканец на карнавале, зная, что стоит лишь раз сорвать яблоко с Древа Возможностей — и тебя втянет в воронку, из которой нет возврата. Государство, этот голем в костюме от Армани, сразу приспособило бы меня для охоты за офшорными миллиардами, или, чего хуже, для тихих ликвидаций «в интересах Родины». А потом — лесная просека, запах хвои, смешанный с пороховой гарью, и холодок ствола у затылка, точь-в-точь как в том сне, что снился мне в детстве.
Но я молчал. Молчал, как рыба на льду рыбного же рынка, понимая, что в мире, где правящий класс — всего лишь актёры в чужой пьесе, единственная свобода — в умении вовремя притвориться статистом. И пусть где-то там, за горизонтом, бушуют ураганы чужой боли — мой удел был предсказывать заморозки, шептать о них Саввишне под жуткий хор зимней вьюги, зная, что лучшая магия та, что не оставляет следов. Кроме, разве что, луж на дороге, в которых, как в кривых зеркалах, отражается вечно бегущее небо. Но до луж еще поди, доживи.
Второе. Мне требуется контакт с объектом. Визуальный, вербальный, обонятельный, осязательный, вкусовой. Пожми руку, вдохни аромат духов, смешанный с дрожью страха, ощути под пальцами влажную от пота ладонь, услышь шёпот слов, что падают, словно перезревшие сливы, и тогда — лишь тогда — истина выскользнет из тумана, как серебристая рыбка из мутного пруда.
Леонид Ильич, о да, тот знал толк в таких объятиях: его медвежьи ручища, его губы, прилипающие к щекам соратников, словно пиявки, — всё это было не просто шаблоном приветствия. Нет, это был древний шаманский танец, в котором каждый поцелуй становился заклинанием, а каждое рукопожатие — переливанием тайных знаний. Брежнев, должно быть, видел сквозь года и преграды, как орёл видит мышь в траве — иначе откуда эта стальная хватка, эта непоколебимая уверенность в том, что мир лежит у его ног, как шкура, снятая с убитого тигра?
Что до фотографий, теле- и киноэкранов — сии суррогаты реальности бесполезны, как восковая груша для голодного. Спросите меня о лике Трампа, запечатлённом на обложке журнала, — и я увижу лишь типографскую краску, жалкую пародию на морщины жизни. Тайны лунных баз? Но разве может запах пыли Моря Спокойствия, этот холодный аромат вечности, долететь сквозь бездну космоса к моим земным ноздрям? Матч ЦСКА — Зенит? Даже если я буду там, на стадионе, где воздух дрожит от рёва тысяч глоток, где подошвы прилипают к пропитанным пивом ступеням — даже тогда не спрашивайте. Ипподромы? Ха! Там, где копыта выбивают ритм азарта, я предпочту поставить на вороного жеребца с глазами меланхолика — но лишь пивные деньги, сударь, лишь столько, сколько можно выиграть, не привлекая внимания. Ипподромная удача не слепая дева, а сутенер с фонарём в руке, высвечивающий жертву для Большого Брата.
О жене. Знать-то знал, конечно — как знал сомнительный запах в собственном подвале, который сначала игнорируешь, потом объясняешь сыростью, и лишь когда крысы начинают подозрительно поглядывать на тебя, признаёшь: да, труп зарыт в правом углу. Скандалы? Рукоприкладство? Нет, это для тех, кто всё ещё верит, что любовь можно починить, как сломанный телевизор. Я же выбрал иной путь. Попросился туда, где солнце
