Оглянуться назад - Хуан Габриэль Васкес
Так Фаусто узнал, что дядя берет с собой его и Мауро, а Ольга с отцом остается в Барселоне. Он не понял, кто это решил, участвовал ли отец в организации поездки или просто дал согласие. Когда они на «испано-сюизе» переваливали через Пиренеи, он увидел, как почтительно жандарм принимает документы из рук дипломата-республиканца, и весь остаток пути наслаждался неведомым прежде чувством безопасности. Дядя Фелипе будто владел ключами от мира. В первые дни в Париже он водил племянников по лучшим ресторанам, чтобы попробовали все то, чего лишила их война, а потом добился, чтобы их приняли в лицей Потье, интернат для богатых в Орлеане. Фаусто был уже подростком. Целыми днями он дрался с французами, которые без видимых причин смотрели на него косо, и познавал секс, точнее, фантазии о сексе с пятнадцатилетними девчонками, которые по вечерам приходили к нему на уроки испанского. Они читали ему стихи Поля Жеральди, а он взамен – стихотворения Беккера из материнской библиотеки. Он сам не замечал, как их выучивал, эти стихи с привязчивым ритмом, в которых все зрачки были непременно голубые, а все влюбленные задавались вопросом, на что они готовы ради одного поцелуя. Тем временем Фелипе Диас Сандино, давая интервью французским газетам, признавал, да, их сторона тоже, случалось, перегибала палку, но было бы серьезной этической ошибкой сравнивать республиканцев с мятежниками: те, в частности, бомбили со своих нацистских самолетов целые беззащитные города, пока так называемые демократические страны старательно отводили взгляд, не понимая, что поражение Республики приведет в конечном итоге к их собственному поражению.
Дипломатическая миссия продлилась недолго. Из Испании приходили неутешительные новости, а французское правительство, вынужденное справляться с тяжелым экономическим кризисом и контролировать кагуляров[4], которые убивали профсоюзных вожаков и норовили устроить государственный переворот, не располагало, по-видимому, временем и терпением выслушивать воззвания Фелипе Диаса Сандино. Пора было возвращаться на войну. Вернувшись с племянниками в Барселону, дядя Фелипе обнаружил, что франкисты запустили слух о его бегстве и поимке. Он пережил то, что выпадает пережить очень немногим: увидел в газете фото собственного трупа и прочел заметку о собственном расстреле. Глядя, как его расстреливают на площади Каталонии и клянут предателем и красным, дядя Фелипе впервые заподозрил, что республиканцы проигрывают войну.
Фаусто и Мауро тоже ждал сюрприз: отец познакомился с женщиной. Однажды вечером он собрал детей и объявил, что женится. Жозефина Бош, каталонка намного младше отца, всегда слишком придвигалась, когда говорила с детьми мужа, будто думала, что они не способны понять ее плотный выговор с упрямыми «л», и, казалось, лучше всего чувствовала себя в компании собак. Характер у нее был настолько сложный, что Фаусто пожалел о прежней жизни во Франции и впервые испытал к любимому дяде подобие обиды: нехорошо так поступать с мальчиком на пороге жизни, нехорошо возвращать его в раздираемую войной страну, в постоянно обстреливаемый – и даже не с испанских самолетов! – город, в семью, склеенную, как разбитая чашка.
После свадьбы Доминго и Жозефины семья Кабрера переехала в большой дом неподалеку от площади Каталонии. Сирены включались по нескольку раз в день, но теперь уже было не подняться на террасу посмотреть на самолеты. Город сковало страхом: Фаусто видел это по лицу Жозефины, разговаривал об этом с братом и сестрой, чуял в воздухе всякий раз, как отец брал их в гости к тете Тересе. Не прошло и недели с переезда, как в очередной раз завыли сирены, но семья, сидевшая за обедом, не успела укрыться. Взрыв сотряс здание, разбилось окно, суп вылетел из тарелок, Фаусто упал со стула. «Под стол!» – прокричал Доминго. Бесполезная предосторожность, но все послушались. Ольга вцепилась в локоть отца, а Жозефина, дожевывая кусок хлеба, обняла громко плакавших Фаусто и Мауро. «Проверь – их не ранило?» – велел Доминго, она задрала им рубашки, пощупала живот, грудь и спину, а Доминго осмотрел Ольгу. «Все хорошо, все хорошо, – пробормотал он. – Сидите здесь, я сейчас вернусь». Через несколько минут он пришел с новостями: Барселону ожесточенно обстреливали с итальянских самолетов, и один случайно попал в грузовик с динамитом, стоявший за углом. Жозефина терпеливо выслушала, вылезла из-под стола и отряхнула платье.
– Хорошо, будем знать, – сказала она. – Давайте есть, суп, кажется, еще остался.
Несколько дней спустя состоялся семейный совет. Республиканцы проигрывали войну, а Барселона оставалась любимой мишенью фашистов. Итальянцы на бомбардировщиках «Савойя» не собирались успокаиваться, пока не сотрут город с лица земли. Дядя Фелипе принял решение за всех: «Вам пора уезжать из Испании. Здесь я не смогу вас защитить». Они нагрузили «испано-сюизу» и тронулись в сторону французской границы. Фаусто, зажатый между братом и сестрой в машине, не рассчитанной на такое количество пассажиров, думал по дороге о многом: о покойной матери, о стихах Беккера и Жеральди, о пятнадцатилетних француженках, а еще об отце, который, будучи телохранителем дяди Фелипе, ехал вместе с ним, несколько позади. Но больше всего – о последнем: полковнике Фелипе Диасе Сандино, республиканце, заговорщике, герое войны. Начиная с той поездки Фаусто смотрел на дядю с непременной мыслью: и я таким буду. Таким хочу стать, когда вырасту. Живи так, чтобы не умереть после смерти.
Пейзаж походил на задник в плохой театральной постановке: шоссе, пара деревьев, белый солнечный свет. В этих посредственных декорациях, в чистом поле, в пяти километрах от французской границы Жозефина и юные Кабрера сгрудились на тесных сидениях «испано-сюизы». Впрочем, не они одни: множество людей в автомобилях и множество людей, пришедших пешком, с узлами на плечах, тоже ждали. Они бежали от войны, покинув свои дома, а главное, своих покойников, бежали, исполнившись той доблести или того отчаяния, что заставляет любого, даже самого трусливого, очертя голову бросаться в изгнание. Граница была закрыта, и оставалось только ждать, но вот они прождали один медлительный день, потом второй, еда заканчивалась, а женщины нервничали все сильнее и сильнее, как будто знали что-то неизвестное их детям. Бывает такое ужасное ожидание, когда конца ему не видно, когда невозможно вообразить силы, способные его прекратить и снова запустить мир в движение, когда, к примеру, нельзя просто попросить власть имущих – каких таких имущих? какую власть? – открыть границу. Фаусто и Мауро задавались этими вопросами: кто может отдать такой приказ и почему до сих пор не отдал? – когда послышался гул, затем рев, и над ними, строча из пулемета, пролетел истребитель.
– В укрытие! – крикнул кто-то.
Но никакого укрытия не было. Фаусто скорчился за «испано-сюизой», но подумал, что улетевший самолет еще вернется, и тогда безопасная сторона машины окажется опасной. Так и случилось: истребитель развернулся и двинулся к дороге с противоположной стороны. Фаусто нырнул под машину и, прижавшись лицом к земле, чувствуя телом булыжник, снова услышал рев пулемета, а поверх него одновременно яростный и испуганный крик Жозефины: «Сволочи!» Потом наступила тишина. Жертв не было. Искаженные страхом лица, плачущие женщины, дети, жмущиеся к колесам, отверстия от пуль в кузовах, словно открывшиеся темные глаза. Но ни одного убитого. Или раненого. Невероятно.
– Мы же ничего не сделали! – возмущался Фаусто. – Почему они в нас стреляют?
– Потому что они фашисты, – сказала Жозефина.
Уснули, со страхом ожидая нового нападения. Фаусто, во всяком случае, боялся – и страх под открытым небом был не такой, как дома. На следующий день они подумали, что худшее решение – не принимать никаких решений, и двинулись вперед. Медленно оцепили границу, пост за постом, и стояли, пока не заметили перемещений в толпе – легко узнаваемых перемещений, означающих нечто противоположное отчаянию или поражению: есть в них что-то, что мы всегда определяем как желание жить дальше. Они спросили, что происходит, и получили долгожданный ответ:
– Границу только что открыли.
– Открыли? – переспросил Фаусто.
– Да, открыли, – откликнулась Жозефина.
И тут возникла новая трудность. Жандармы дали проход, но отделяли мужчин от женщин и детей.
– Что такое? Куда их уводят? – удивился Фаусто.
– В концентрационные лагеря, – сказала Жозефина. – Чертовы лягушатники.
