Лахезис - Юлий Анатольевич Дубов
Совершенное недоумение у врачей вызвало то, что у Фролыча обнаружилось то же самое психическое расстройство, что и у меня. Он помнил самый первый свой день в роддоме, потом провал был в памяти на три года, и сразу же лестничная площадка, три двери, а напротив него я — в серых штанах и праздничной белой рубашке. Праздничной — потому что у меня день рождения. И у Фролыча тоже день рождения. И еще Новый год. Первое января.
Про день рождения надо сказать особо. Потому что это первая, пожалуй, загадочная штука во всей нашей с Фролычем истории. Дело в том, что уже в нежном трехлетием возрасте мы непонятно каким образом, но совершенно доподлинно знали, как смухлевали и его, и мои родители с нашим днем рождения. Мы с Фролычем появились на белый свет практически одновременно, в одном и том же роддоме и за несколько буквально минут до наступления Нового года. И наши родители, не сговариваясь, потому что они тогда знакомы не были, уломали директора роддома, чтобы он записал наше рождение не в старом году, а новом. Эти несколько остававшихся до полуночи минут делали нас с Фролычем на год старше, а значит, и призыву в армию мы подлежали бы на год раньше. Вот, чтобы этого избежать, родители и надавили на директора роддома.
Мои всегда считали, что Фролыч мне эту историю рассказал, узнав каким-то образом от своих. А старики Фролыча были уверены, что как раз наоборот. Вот только объяснить, откуда Фролыч знает, как был одет его папаша во время разговора с директором роддома, и откуда мне известно, какими именно аргументами воспользовался мой батя, они никак не могли. А мы это точно знали. Даже сейчас картинка перед глазами стоит — туманная, как будто через запотевшее стекло смотришь, но если напрячься, то вполне разборчивая.
Сначала я за свою психическую болезнь винил родителей — может, они непосредственно перед моим зачатием, да и после него, пили какую-нибудь гадость или курили как два паровоза, или отец как-то неправильно с матерью обошелся, причинив ей физическое или душевное страдание, повлиявшее на мое внитриутробное развитие. Мало ли что может быть в семейной жизни. Но когда я узнал, что у Фролыча то же самое, что и у меня, то на родителей думать перестал.
Один наш с Фролычем знакомый чудак, сильно интересовавшийся всякими летающими тарелками и пришельцами из космоса, узнав, что мы родились в одно и то же время и в одном и том же месте, выстроил вокруг нас целую теорию про неведомую космическую силу в виде луча, которая как раз в момент нашего рождения непонятным образом воздействовала на грауэрмановский роддом, превратив нас в нетипичных аффектогенных амнезиков. Он еще говорил, что такие случаи в истории известны, но все они происходили, когда современной медицины не было, и если бы советские врачи занимались не своим псевдонаучным шарлатанством, а серьезно отнеслись бы к эзотерическим знаниям, то их бы наш с Фролычем случай совершенно не удивлял.
Я вам сейчас объясню, как работала моя (и Фролыча тоже) дефектная память. Вот например, то самое новогоднее утро на лестничной площадке, которое мы оба помним. И день, когда раскрутилась история вокруг отца Фролыча, спустя восемь лет. Все эти восемь лет, как утверждают мои родители, я был совершенно нормальным ребенком, и никаких проблем с памятью у меня не возникало. А в тот день, когда случилась история с Фролычем и его отцом, у меня все предыдущие восемь лет как будто затянулись серой занавеской. Не то чтобы я перестал узнавать родителей или там одноклассников или забыл, чему меня в школе учили целых четыре года, с этим, как это ни странно выглядит, все было в порядке, но вот спроси меня, о чем я думал вчера или позавчера и что чувствовал, хорошо мне было или плохо — все это как в тумане. Такой провал на целых восемь лет. Нас в классе, к примеру, было тридцать шесть человек, и в то чертово утро, когда эта самая история приключилась, я каждого из них в лицо знал, и по имени, и по кличке, и кто из них отличник, кто двоечник, кто друг, кто враг, — все такое. Но все они были для меня не живыми людьми, а будто бы картонными фигурками с подписями — как какую фигурку зовут. И потом вот всю жизнь так же точно было. Как если бы я через реку переправляюсь по белым камням: постоял на одном — прыг на следующий, а между камнями расстояние в годы. И вся моя жизнь как раз из поочередного стояния на этих белых камнях состоит, а все, что между ними, не считается, будто бы и не было ничего, хотя сам факт продвижения вперед нормально фиксируется сознанием.
Вот я сказал про жизнь, состоящую из стояния на белых камнях, и хочу уточнить. Может так показаться, что я на очередном камне просто отдыхал, готовясь к очередному прыжку. А на самом деле совсем наоборот. Самое важное в моей жизни происходило во время этого стояния, а в полете от камня к камню я не жил, а просто существовал, потреблял пищу, спал, овладевал знаниями, я даже Фролыча женил во время одного из таких прыжков: постоял на камне, прыгнул — и мы уже в загсе, а я у Фролыча свидетелем. И еще одна важная вещь. По всей моей жизненной истории получается, что вот эти самые камни, если пользоваться аналогией с переправой через речку, должны быть непременно черного цвета. Потому что все самое неприятное, что у меня в жизни было, происходило как раз на этих камнях. Неприятное даже не столько потому, что случалась какая-то беда, хотя и этого было предостаточно, а потому, что на камнях я вдруг каким-то непостижимым образом начинал выделяться, а это всей моей природе было просто противно. Но я вот
