Письма к тетушке - Максим Юрьевич Шелехов
Варя.
02:22, а мне все не спится. Представляете, тетушка, только легла и сон, как рукой сняло. Нечего делать, буду продолжать, может, убаюкаю сама себя своим рассказом.
Мы пришли, и на что я сразу обратила внимание: дверь была нараспашку, туда обратно сновали посетители и верзила больше не занимал свой пост, а преспокойно курил на улице с остальными, как будто с наступлением темноты «Подвал» переставал нуждаться в охране и с него сам собою снимался засов таинственности.
– Братик! – обратилась я к курящему верзиле, – мы не опоздали?
– Вы как раз вовремя, сестричка! – неподдельно обрадовавшись, отвечал мне тот и, обведя вокруг себя глазами, демонстрировал обилие присутствующих. – И это малая часть, – добавил он.
– А внутри? – спросила я.
– Внутри бедлам, – сказал с гордой улыбкой верзила, как будто слово «бедлам» в его понимании выражало нечто выдающееся.
– Как обычно! – ввернул некто в разноцветной рубахе и с тонюсенькой заплетенной в косичку бородкой, ввернул с тем же оттенком гордости.
Тем временем музыка, гремящая внизу, с каждым новым басом выплескивая наружу нового курильщика, завлекала на смену кого-то вовнутрь. Нас с Костей захлестнуло очередной такой волной, и мы спустились.
Слово бедлам вполне отождествляло происходящее внизу. Только и того, что не стоял никто на голове в «Подвале», когда мы туда вошли. Но и это обстоятельство, при случае, не способно было выйти вон из ряда – так бы оно всеобщему настроению гармонировало.
Представьте, тетушка, помещение, самое большое, пятнадцать, в лучшем случае, на семь (я вам, кажется, о тесноте подвала до сих пор еще не сообщала), и это вместе со сценой, барной стойкой, массивными столами и стульями, лампами в металлических абажурах, висящими над головами, музыкальными инструментами на стенах и на сцене в углу, – представьте такое помещеньице вместившим в себя человек до семидесяти (и вряд ли я преувеличиваю), исключая верзилу с его габаритами и прочий обслуживающий персонал – как вам это понравится? А теперь представьте, чтобы это все и разом вдруг затанцевало: все семьдесят человек и с ними верзила и остальной обслуживающий персонал, и лампы в металлических абажурах, и столы и стулья – все запрыгало и заходило ходуном, потому что любимый диджей поставил любимую грампластинку (откуда и берет свое название «вечер грампластинок»), любимую всеми теми, кто собирается на эти «вечера».
Есть такая группа, душенька, музыкальная группа, «Нирвана» ее название, точнее была, потому что солист этой группы, как-то, будучи в состоянии особенной меланхолии, выстрелил себе из ружья в голову, после чего, как вы сами можете догадаться, моя умница, эта группа распалась. Была и есть и долго еще будет существовать у этой группы песня, страшно знаменитая, столько, что даже наш известный консерватор Николай Антонович, можно предположить, имел случай ее слышать. Эта песня и взбудоражила и переполошила и без того не дремлющий «Подвал», спустя короткое время после того, как мы с Костей там очутились. Я выше писала, что с этой песней «все затанцевало». Но это тоже нельзя назвать и танцами. Это было какое-то «милое безумие». Как будто все эти семьдесят с лишним человек в один момент впали в детство и запрыгали, как пятилетние, без оглядки на приличия и без всякого стеснения. И что всё это за люди! Я вам представляла уже одного бегло, в пестрой рубахе и заплетенной в косичку бородкой, что предавало ему вид молодого козлика, высмеянного игривой пастушкой, у него же и волосы были забраны на затылке в хвостик, совершенно как у девочки. И напротив, я видела сразу нескольких девочек с совершенно мальчишескими прическами. Одна из них была и одета по-мальчишески, но так особенно, что привлекательность и женственность ее мужским костюмом только подчеркивались. В целом же преобладала изощренная простота в одеждах (мое собственное определение: это когда обыкновенные вещи будто наизнанку вывернуты) либо подчеркнутая беспорядочность. Многим шло. Другие смотрелись нелепо, кто переусердствовал. И хотя здесь были собраны все те, кто, по моим соображениям, привлекает внимание где-нибудь в другом месте, тут и теперь, слаживалось такое впечатление, по-настоящему выделиться кому-то было просто невозможно. Оттого-то, может быть, в «подвале» и царила эта ошеломляющая беспечность; тот, кто привык ловить косые взгляды на себе, здесь, по-видимому, освобождался от этой должности.
Нельзя было устоять и остаться безучастной: я окунулась в эту атмосферу вседозволенности с головой и столь энергично, что даже во всеобщем хаосе сумела проявить себя. Мне было так весело, так здорово, я так запросто выражала свои эмоции, с такой уверенностью, что это можно и даже хорошо, что невольно сделалась «самой яркой и ключевой деталью на полотне Джексона Поллока». Это выражение одного Костиного знакомого, хотя я и не поняла хорошенько значения и сути его, мне было предложено расценить как комплимент. Это было уже в самом конце, поздней ночью, когда мы собирались домой. Но и до того я не один раз слышала из разных уст мне адресованное: «интересная» – достоинство первейшее для посетителей «Подвала», судя по тому с какой подчеркнутостью здесь это слово произносится. А та девочка в элегантном мужском костюме, о которой я упоминала и которая по многим признакам здесь, в «Подвале», располагала все же некоторым первенством по части внимания представителей мужского пола, та так даже смотреть на меня в определенный момент стала с опаской и сочла нужным познакомиться. Она представилась Виолой. Того мальчика, кто сравнил «Подвал» с полотном неизвестного мне художника, а меня назвал ярчайшей его деталью, зовут Евгений.
– Ты же говорил, что у тебя среди посетителей «Подвала» нет друзей? – интересовалась я у Кости о Евгении уже по дороге в общежитие, куда он провожал меня.
– Он мне не друг, – услышала я в ответ, при этом Костя почему-то поморщился. – Это такой человек, от которого лучше держаться в стороне, – добавил он, что меня много удивило, ведь Евгений мне показался таким симпатичным и любезным молодым человеком, каких мне вообще, может быть, встречать не приходилось. Но заметив, что спутнику моему о его знакомом говорить неприятно, я решила более не заговаривать о нем.
С вахтершей за позднее возвращение в общежитие пришлось договариваться и, кажется, она составила обо мне дурное мнение. Еще бы, мы постучали в третьем часу ночи. Но мне было все равно в тот момент, кто и что обо мне подумает. Меня переполняли другие мысли и эмоции. Костя, тепло и нежно обнимая меня на прощание, вновь назвал меня безупречной и просил никогда и ни за что не меняться… Но ведь я не я была в эту ночь, в
