Религия танцующих детей - Ольга Талантова
Интересно, на что она похожа? А трясутся ли пальцы от прикосновения к последнему совершенству? А в блестящих глазах есть место чему-то, кроме отражения последней любви?
Интересно, люди рассказывают о последнем вдохе? А что последнее — вдох или выдох?
Оставляют ли они воздух, как детские игрушки на чердаке, внутри или выдыхают, даря его новым людям?
А может, люди умирают потому, что кто-то больше них нуждается в источнике жизни?
Почему люди верят в жизнь после смерти, а в жизнь до рождения не верят? Я никакой христианин, потому что я был всегда, независимо от тел, и рая у меня нет.
И почему люди не верят в любовь, когда сами являются дышащим доказательством ее? Любовь тел, любовь душ — что угодно, равнодушия не может быть. Когда тебя любят заранее — ты есть.
Пока тебя любят — ты вечен.
Последняя любовь может разрезать тебя, весь мир, поперек, а внутри окажется совсем другое прошлое. Ты просто смотрел на него другими глазами.
Интересно, что рассказали бы люди после смерти.
Они бы рассказали, что смерти нет?
Вечность души исчисляется последней любовью. Если ты каждую новую жизнь находишь ее, значит, ты будешь жить бесконечность.
ребенок 15 / 25 кадр
Ждать тебя.
По потолку ходить.
В углу на белой известке — синий круг.
Я его надышал, а потом ел.
Теперь он ест комнату.
И ест меня.
Ждать тебя.
Книги разложены по алфавиту
От Я до …
Мне тоскливо с самим собой впервые за восемь жизней
Жду девятую, чтобы окончательно
Удостовериться –
Ты остаешься.
Или попросту возвращаешься в каждую из жизней, как веко обнимает зрачок перед сном.
Ждать тебя.
Как раньше не ждал.
С той же самоотреченностью, впиваясь подбородком в подушку.
Никаких снов.
Никаких стен.
Считая слонов перед сном как
Считал белые кружки на твоей блузке из органзы,
Сидя сзади, раздувая волосы воздухом из вспоротого подтаявшего окна
Скучал по тебе, дыша в семи выдохах от твоего темени.
У меня не было ни матери, ни отца, ни братьев, ни сестер,
Но была семья.
Не было ни бессонницы, ни истерики, ни эха в брошенном коридоре.
Но была тишина.
Ждать тебя.
На голове стоять.
Как стоят в доме все до единого часы.
Никакой любви до выстрела.
Ни одного выстрела — до преданности.
Мой метроном.
В голову постучали, не дождавшись ответа,
Зашли, не разуваясь,
И на потолок.
Из окна на стены выплескивалось северное сияние.
Обои в синий цветок стали мятными.
Я замечтал обняться с ними.
Северное сияние испугалось, захлопало, втекло обратно в окно.
Раненых — любить –
Они срастаются.
Бесцветных — любить –
Они меняют
Меняются.
Ждать тебя.
Обрастать по-детски ласковой кожей.
Греться о по-матерински распахнутые окна, вспоротые теплом, сбегающие наружу небесно-мягкими занавесками. Занавески похожи на крылья. Они летают маминым голосом. Потому-то я и считал свою маму птицей, но не находил совершенно никаких признаков пернатости, кроме голоса, зовущего меня до смерти солнца домой.
Пока я на каждую темноту убаюкивал щеки ресницами, мама пеленала комнату до легкости кокона. Чтобы я во снах не упустил тебя.
Не упустить тебя. Закат расходился бордовым по книжным полкам и подушке. Я задыхался его безжалостностью.
Ждал тебя.
Ждать тебя. Солнце срослось с пальцами,
Закрывающими глаза.
Я помню мои выцветшие пальцы на твоем по-детски аляпистом платье
(Млечное пятно на глазном яблоке).
Юбка развивается, падает на острые колени.
Ветер нападает на мое лицо, прячет его в тебя.
Колени держали меня и мою истерику.
Только бы не разлиться,
А разлившись — не иссохнуть.
Я тебя удержу, выточенный.
Падай в меня.
Твоя юбка
Сейчас
Отражается на стенах сонной комнаты.
Будто сетчатка сохранила и сейчас ждет: сопоставить млечное и настоящее.
Я все корабли, которые не доплыли до тебя.
Каждый из кораблей.
Помнишь, ты обещала любить меня до океанов?
Океан в моей комнате, перекатывается.
Не стучись.
ребенок 14 / 4 выстрела о тебе
— и куда же он собрался стрелять таким маленьким сердцем?
— совсем крошечным сердцем!
— сроду никуда не попадет!
— ничего-ничего не поразит!
— да разве кого-нибудь сейчас удивишь каким-то сердцем!
— смешно!
— и все же не стоит рисковать…
— не стоит рисковать!
— …сумасшедшие своих слов на ветер не бросают…
— не бросают!
— …и сердец тоже!
— и сердец тоже!
— стреляйте!
Первый ударил. Попал невпопад в руку.
Рука застонала, остановилась, решила — довольно.
Пульс испугался, спрятался, выжил, попробовал — порох.
Порох распутал вены, просясь наружу.
Я обвязал свою руку звонкой ромашкой.
В ней распускалось смелое смуглое лето.
Я нашептал лету — нет нет нет, не кончаться.
Слишком большого тепла мне бы стоило это!
Я нашептал егу выжить в богом забытом теле,
Сжать мои клетки объятьем — безумней стали.
Лето смеялось, лето шуршало в небо:
Бог заходил к тебе и в тебе остался!
Второй ударил. Второй угодил точно в шею.
Соседом артерии, той, что впускает сны.
Я никогда ни в кого не верил, никогда ни о чем не просил,
А сейчас умоляю:
Боже, верни мне сны.
Пересчитываю каждый день все твои косточки перед сном.
По памяти пальцев, без отпечатков, (читай — босиком).
И если меня без тебя что-то вдруг растревожит,
Я лягу в воспоминания и обрасту новой кожей.
Третий ударил. Третий попал метко в ногу.
Нога удивилась, попрыгала на восток.
Я как умел, беспощадно, тебя берег.
Не отходя ни на шаг, ни за порог.
А нога ухватилась ревниво за гибкость земли,
У ноги было сотни причин для побега.
Когда стану кипельней первого снега,
Ты назад меня забери.
Четвертый ударил.
Но ему я попасть не позволил.
Мое сердце кричало от возмущения,
Билось от боли.
И назад отшвырнуло ему инородную пулю.
Какая жу пуля — дура!
И ты — дура.
Мыльное, ласковое, многодетное сердце.
И если крик чаек — странствие песка с привкусом моря,
То сердце мое — лагерь солдат в поле
В ночь перед боем.
/ А ночью чья-то легкая ладонь свалилась мне между лопаток, прихлопывая: "наутро все станет
чистым, настолько, что выпавшего снега не заметишь". /
Ружья стреляют пулями (а кажется — кровью).
Если всего лишь Я тебя не достоин.
Мое многоводное сердце — достойно.
/ Сердце вырастает
Вырастает, как ребенок
И уходит
