Федор Червинский - Сильфида

— Да, с каким-то нужным человеком. Как поживает? Не знаю. Кажется, опять разорился.

— Ну, он привык к этому. Но уходите, не уходите…

— Я хотела на минутку… ну все равно.

— Где вы были летом? В Крыму?

— Да. А вы в Италии? Счастливый!

— Она мне надоела.

— Просим! Просим! раздалось вдруг в одной группе…

Валентина быстро подошла к ней. В центре стоил какой-то длинный субъект с диким взглядом, в пенсне.

— Господа, — говорил он, — ведь незакончено.

— Все равно! Читайте!

Он взлохматил волосы, вышел на середину и сел. Художник испуганно смотрел на него.

— Кто это? — спросил он вернувшуюся Валентину.

— Это? Гладышкин, беллетрист. Немножко сумасшедший, но не без таланта.

— Дебютант?

— Нет, он давно сотрудничал в газетах, но… тсс… слушайте!

Гладышкин прочел первую главу небольшой, как объявил он, повести и встал. Но его просили продолжать, и он, к ужасу художника, прочел другую, а потом и третью. Читал он недурно, да и вещь была написана живо — но все устали слушать и потому особенно дружно аплодировали, когда он кончил.

— Слава Богу, — сказал художник. — Ну, скажите о себе! Сколько у вас новых работ?

— Я не считала. Впрочем, я летом работала.

— Да? и успешно?

— Несколько пейзажей. Я потом покажу.

Он смотрел на нее мягким взглядом.

— Если б вы согласились позировать… какую бы я картину написал.

— А в качестве чего позировать?

— Пока не знаю. Во всяком случае — в костюме, хоть и неполном.

— О! это все равно!

— Правда? Вы согласитесь?

— Отчего же!

— Вы… вы волшебница!

— Сильфида… Так меня один уездный медведь назвал.

— Сильфида? Что ж, это хорошо. Вот я и написал бы сильфиду.

— В костюме?

— Ну, я это уж устроил бы. Нет, это было бы слишком хорошо, и потому я не верю.

— Напрасно.

— Ну, я на днях заеду, и мы переговорим. И свои этюды привезу. А пока до свиданья — я ведь только взглянуть на вас заехал. Двенадцатый час, я привык ложиться рано.

— Ну, Петербург вас опять отучит.

— Да, я знаю. Удивительный тут образ жизни. Нельзя работать, в сущности. И не то, чтобы свету не было или натуры… это все второстепенное, — но художественной атмосферы нет, вот что ужасно. Ну, прощайте.

Он пожал ей руку и пошел к дверям. Валентина встала, подошла к наиболее оживленной группе и приняла участие в бурном споре.

X

Через несколько дней Нил Нилович вернулся к обеду в самом жизнерадостном настроении.

— Ну, Валя, — поздравь! Дела слегка поправляются. Определенного пока ничего, но горизонт все чище. Говорил с директором кредитного общества; очень досадовал, что вексель не учли — это, говорит, недоразумение. Словом — дал надежду: представьте-де новый и мы посмотрим. Ну да это не все; от Кобылкина письмо получил. Где бишь оно? Ага, вот!

— Да вы так скажите, папа: согласен он землю купить?

— Нет, да письмо-то забавное. Ты послушай вот: «А что касающее земли, то хоть там и угол, но купить ее в собственность мы не склонны. Насчет же Питера скажу, что скоро туда по своим делам буду и у вас, коли вы не прочь, побываю. Валентине же Ниловне мое нижайшее шлю, хоть и обидно, что монрепо мое лицезреть они не удостоили». — Ну, и все! Понимаешь? Стало быть, мы тут его и… Положим, тугой он человек, ну да за хорошим обедом и при подпитии…

Он выпил рюмку водки, крякнул и закусил икрой.

— Ах, да, — постой, ведь я этого видел нынче…, как его? Да, Алексашу. У Доминика… я на минутку зашел — смотрю, а он тут как тут, пиво пьет. Звал его к нам. Пусть придет, а?

— Отчего же? Пускай, сказала Валентина холодно.

Алексаша пришел в тот же вечер. Валентина, очень приветливо встретила его. Она с удовольствием убедилась, что одет он прилично и держится не так развязно, как в деревне.

— Ах да! я ведь все не понимала, зачем вы в Петербурге? Вы ведь в какой-то институт поступить хотите?

— Да, в Лесной. Я прежде инженером быть хотел, но теперь решил иначе.

— Когда же экзамены?

— На днях, — отвечал Алексаша и покраснел, потому что один экзамен уже был и он срезался, но не решался никому, даже матери, сознаться в этом.

— Поздненько вы надумали возобновить занятия. Ведь тот, звездочет — ваш товарищ по гимназии? Кстати, что он?

— Да что ж? хандрит; ну что уж тут говорить… Теперь в Москве — лекции начались давно.

Оба помолчали, Валентина решительно не знала, чем занять гостя, Общего между ними не было ничего и он, по-видимому, даже не был расположен упасть к ее ногам. В свою очередь, и он, поглощенный личными заботами, не мог найти темы для общеинтересного разговора. И оба вздохнули с облегчением, когда вошел Нил Нилович.

«А что, не перехватить ли у него? — думал Алексаша, с натянутой улыбкой слушая невероятные рассказы «Нилушки». Нет, неловко! Э, да что тут — напишу мамахон и баста». И, успокоившись на этой мысли, он стал оживленнее. После чаю, под предлогом подготовки к первому экзамену, он встал и простился с Чибисовыми. Валентина, нежно улыбнувшись ему, просила заходить. Нил Нилович, зевнув, тоже пригласил его.

Выйдя на улицу, Алексаша стал мысленно подводить итоги. Результатом несложных вычислений явилось убеждение, что в его кармане в данный момент ровно 3 рубля 40 копеек и что ни за комнату, ни за предстоящий проезд домой заплатить он не может. А так как эти три рубля с лишним все равно ни в чем не помогут, он, по здравом размышлении, опять зашел к Доминику и спросил себе кружку нива.

Через час, оставив у Домишка два рубля, он вернулся домой и написал матери такое письмо:

«Маман. Я натурально срезался и сижу без сантима. А потому пришлите мне четвертной билет и одну десятирублевку, если хотите видеть сына живым и здоровым.

И, радуясь своей решительности, он разделся и заснул богатырским сном.

XI

Художник сдержал свое слово и привез свои этюды Валентине. Она долго рассматривала их, угадывая в этих набросках силу настоящего таланта, и какое-то неприязненное чувство поднималось в ее душе. Она впала, — что как ни милы ее пейзажи, — ей никогда не удастся создать что либо, приближающееся по свежести и выразительности к этим эскизам, которым сам художник не придавал, по-видимому, никакой цены.

На другой день, когда она разбирала свои рисунки, ей вдруг захотелось опять видеть их — эти этюды — и все, что ни писал он за последние два года. И она поехала в его мастерскую.

Он встретил ее радостным восклицанием:

— Вы не могли выбрать лучшего момента, — сказал он, снимая ее кофточку. У нее именно такое настроение… Потом, вдруг, словно испугавшись чего-то, спросил: вы… ведь будете позировать?

Она взглянула на него и улыбнулась.

— Да, да, не бойтесь! Но сначала покажите мне все.

Он, радостно взволнованный, поднимал холсты, придвигал мольберты, объяснял ей содержание картин, едва намеченных углем. Она с жадным вниманием вглядывалась во все — и яснее и яснее видела бездну, отделяющую ее слабый подражательный талант от этого сильного и самобытного дарования.

— Ну, я к вашим услугам. Что я должна делать?

Он быстро установил мольберт и принес какое-то кружевное покрывало.

— Вы позволите задрапировать вас в эту хламиду. Она будет исправлять должность облаков.

Она, смеясь, кивнула головой. Он набросил кружева на ее узкие плечи, искусно задрапировал ее тонкую фигуру и просил встать на возвышение.

— Вот так… хорошо. Теперь вы должны вспомнить, что вы сильфида, легкое и лукавое дитя воздуха… Прекрасно! — воскликнул он, следя за выражением ее лица, — прекрасно! Немного ниже головку… Вы смотрите вниз с горного уступа, вот так. Да, только волосы нужно распустить. Помочь вам?

— Расплести косу? пожалуйста!

— Вот теперь отлично, — сказал он, когда вьющиеся пряди пепельных волос упали на ее плечи. — Вы можете дышать, моргать, все что угодно.

— Удивительные льготы! Ну, начинайте.

Он стал быстро зарисовывать ее головку, как бы боясь, что она уйдет. Через полчаса, которые незаметно прошли для него, она сказала капризно:

— Я устала.

Он с сожалением посмотрел на свой холст, но сейчас же встал.

— Извините… Отдохните… Чашечку кофе, может быть?

— Нет, ничего, мерси.

Она сбросила кружева на пол и села на диван.

— Вы довольны мною?

Он неожиданно стал перед нею на колени и поцеловал ее руку.

— Сильфида! — воскликнул он с шутливым пафосом. — И вы спрашиваете?

— А сколько раз нужно еще позировать?

— Трудно сказать определенно, — заметил он, сев около нее в кресло какого-то фантастического стиля. — Несколько сеансов… Ну даже два-три, чтобы вас не очень утомлять. Что же делать. «Воображение дорисует остальное».