Юрий Васильев - Ветер в твои паруса
Абы какой жизни ты не хотел. Помнишь?.. Нет, это лучше не вспоминать, хотя теперь уже до конца дней будет слышаться ей та звонкая тишина, что наступила вдруг на летном поле Тушинского аэродрома, когда у самой земли , погас парашют Вени; будет слышаться его шепот: "Не беда, сестренка, перезимуем, ты лучше посмотри, чтобы мать Не перепугали", - и ее собственный крик, от которого она захлебнулась и оглохла; будут видеться ей глаза хирурга, обещавшего, что до утра Веня не умрет, а может быть, протянет еще сутки или двое... После того как Веня прошел комиссию и его вернули в училище, после того как врачи решили, что произошло чудо, он сказал ей однажды - это было в Крыму, в крошечном ресторане на горе, - он сказал ей тогда, что пусть кто угодно считает его выздоровление подарком судьбы, он-то, знает, что чудес не бывает. Это чудо сотворила она.' Своей верой в него.
- Мы оба должны прожить очень хорошую жизнь, - сказал он ей. Понимаешь? Хорошую. Должны быть счастливы. Это обязательно. Но это трудно... Видишь... - Он поднял голову и в упор досмотрел на солнце. Зрачки его стали совсем маленькими.
Она испугалась:
- Перестань! Нельзя же так... Ты испортишь глаза.
- Нет, не испорчу. Я давно приучаю себя смотреть на солнце. Это нужно летчику. И это каждому человеку. Так же, как умение идти против ветра, плыть против течения.
И еще он сказал тогда:
- Я хочу, чтобы человек, которого ты полюбишь мог бы стать моим другом. Иначе мне, будет обидно. Ну, это просто так, конечно.
После смерти Веки Она жила словно в вакууме. Слишком многое в жизни, в прошлом и будущем, было связано у нее с братом, и то, что он, вопреки всему на свете, летал над океаном, писал ей смешные, веселые письма, звал на птичьи базары Зеленой косы, и на мыс Кюэль, где висел их колокол; то, что по-прежнему искал живого ихтиозавра и не боялся смотреть на солнце, и даже то, что он любил Надю, - все эго было для нее как бы гарантией того, они ничего не придумали, все действительно сбудется, так же, как сбылось у Веньки, и очень скоро, может быть, завтра...
Теперь ничего этого нет. Наступила девальвация Пустота... А может быть - отрезвление Детские сказки, девичий бред? Ну сколько же можно, действительно, слышать в морской ракушке, в куске известняка, шум лазурного моря?
Все живут. И она тоже проживет не хуже других...
Электричка вздрагивала на стрелках, вагоны мотало из стороны в сторону. Нина забилась в угол тамбура, смотрела в окно, думала. Ей трудно сегодня.
...Два года назад у них тоже был вечер речи. Они собрались у Маяковского, два факультета, биофак и геологи, было много людей, были посторонние, они держались поодаль. Позже всех пришел бородатый геолог. Он только, что вернулся с Севера, где работал вместе Алексеем, и девчата повисли на нем, затормошили, затуркали вопросами.
Тихо, - сказал бородач. - Потом. Я привез сюда голос вашего товарища. Минуту. Он сел на гранитную тумбу у памятника и положил на колени портативный магнитофон. Внутри что-то забулькало, заверещало, послышался кашель, потом удивительно близкий совсем не искаженный голос Алексея словно перенес их всех за тысячи километров, на берега крохотной речушки в поселок из пяти домов... Нина все это знала на намять: он в каждом письме рассказывал ей, как он добрался, сколько в поселке собак и какие цветы растут на топком вязком болоте... Она знала и помнила это, но вместе со всеми, поддавшись неведомой силе дальних дорог и голоса, пришедшего с этих дорог, стояла и боялась дышать... Их окружали старые и молодые, те, что пришли на встречу или просто, как всегда, к Маяковскому, и те, и что проходили мимо, стояли и слушали...
И вдруг, на минуту смолкнув, он громко позвал: "Нина! Ты здесь? Ты слышишь меня? Конечно, слышишь! Я хочу, чтобы ты знала и помнила каждый день и каждую минуту, что я живу с, тобой, где бы мы ни были, ты и я; чтобы ты снова, как раньше спрашивала меня: "Любишь?" - и слышала бы; "Люблю!" Я хочу, чтобы весь мир знал об этом." Возьми эту пленку себе. Ты поняла? Возьми и слушай. Каждый день".
Минуту было тихо.
- Возьми, - сказал бородач и протянул ей картонный пакетик с пленкой. Возьми. Это твое.
Он говорил еще что-то, но она уже ничего не слышала, кроме биения сердца... Она бежала домой, на вокзал, на дачу, туда, где еще не стерлись следы Алексея; она повторяла его слова и старалась удержать, в памяти его голос... Боже, какая она в самом деле телка! Разве такая любовь - любовь через годы, через тысячи километров, - разве такая любовь не священна! И разве на нее можно не ответить?.. Она остановилась, словно наткнулась на что-то. - Можно на нее не ответить? - медленно переспросила она себя. Можно. Можно позволить любить себя. И она сделает это. Сделает; Потому что хватит забивать себе голову сказками. Она словно шарахнулась в сторону. Мстила себе за годы сентиментального бреда, всяческой чепухи, такой наивно-детской, что если бы рассказать обо всем подругам, они подняли бы ее на смех.
Раньше она избегала веселых застолий е вином и танцами: ей было тоскливо сидеть и слушать умную чушь и абстрактные анекдоты. Ловить на себе откровенные взгляды, чувствовать, как во время танцев руки партнера красноречиво говорят о его желаниях. Она не была ханжой. Просто ей было противно.
Теперь она все чаще и охотней принимала приглашения. И хотя ей по-прежнему было скверно от этих компаний и руки кавалеров не сделались деликатней, она ловила себя на мысли, что ей любопытны эти люди.
Как любят они? И любят ли? И обязательно ли это? Вот та милая девочка с фарфоровым личиком - у нее муж, спокойный тихий интеллигент, кажется, физик. Она ведь с ним счастлива, правда? Или не очень, если вот уже который раз Нина видит ее с чернявым хлыщом из Мосэстрады... Или это одно другому не мешает?..
А Рита?
С Ритой они вместе росли. В школе она даже пыталась отбить у Нины Алексея. Трезвая такая была девочка, деловая. Знала много умных слов и называла Нину человеком созерцательным. "Человек- - сам кузнец своего счастья", - любила она повторять. Потом вышла замуж. Подруги ей завидовали, потому что муж действительно был очень хороший человек, добрый, честный, пользовался уважением.
"И я его очень уважаю, - сказала она Нине за несколько дней до свадьбы. Доверие, общность интересов и уважение - именно в этом я вижу залог счастливой супружеской жизни".
А про любовь ни слова. Потому что деловая. А я человек созерцательный.
Ритка, должно быть, действительно счастлива. Грустной я ее не видела.
...Алексей вернулся год назад. Все было ясно, но он решил сделать формальное предложение и сделал его в тот же день в саду, на лавочке, под старым кленом. Нина сидела и ждала, когда он заговорит, но эта лавочка и этот клен почему-то раздражали ее. Алексей сказал все, что надо было сказать, хорошо сказал, с чувством, с волнением, заверил, что любовь его прочна и глубока, проверена временем, а поэтому надежна.
Мама уже несколько раз выходила на веранду, наверное, сейчас назовет пить чай, и надо ему ответить, что все ясно, они поженятся, когда он захочет, но вместо этого она зачем-то спросила:
- А там для меня есть место?
- Ну еще бы! Разве ты не знаешь? Я уже договорился, будешь работать в соседнем институте.
- Глупый! Я не об этом. - Она ткнула пальцем ему в грудь. - Вот здесь, для меня много места?
Он обнял ее и сказал уже почти спокойно:
- Ты знаешь, как я торопил время? Я без тебя не жил, а просто существовал во времени и пространстве. Знаешь, есть такая философская категория?
- Да, дорогой, знаю... Есть такая категория. Пойдем пить чай.
Свадьбу, однако, решили отложить. Нина не совсем здорова. Да и стоит подождать, пока Алексея утвердят в министерстве.
Некуда действительно торопиться?
Год между тем прошел. На завтра назначена свадьба...
Нина смотрела в окно. Думала. И чуть не проехали остановку.
Было душно, каблуки вязли в асфальте, над головой гремели железом мосты, и поезда не успевали привозить и увозить огромные толпы людей, которые здесь были уже не москвичами, но еще и не дачниками. Только теперь она заметила, что серые коробки домов, шедшие плотным строем с ближайшей станции, уже пришли и сомкнулись вокруг поселка, и теперь отсюда ничего, кроме них, не видно; не разглядеть ни дач, ни леса...
Ей на минуту сделалось грустно, но тут же она улыбнулась толстому растерянному полковнику, у которого обе руки были заняты кульками с яблоками; один кулек порвался, и яблоки стали падать. Нина подобрала их, положила в кулек, полковник благодарно кивнул, а ей было весело смотреть, как он сдувает со лба капельки пота...
Она долго шла по улице, одна сторона которой была застроена корпусами с балконами, а другая еще лишь намечалась траншеями фундаментов, потом свернула на аллею, в конце которой у их дачи стояла чья-то приблудившаяся "Волга", и почти столкнулась с человеком в шляпе. Он вышел из Ритиной калитки, а сама Рита стола у забора и смотрела ему вслед.
