Прощанье с Родиной (сборник) - Евгений Анатольевич Попов
— Может, ты перед этим с Рейнгольдовичем тоже чего не надо подкурил? — сделал свое предположение Гдов.
— Перестань! Ты знаешь, что это не так, иначе и вся моя святочная история не имела бы смысла, — строго остановил его Хабаров и продолжил: — На улице вдруг, кстати, звездочки ясные погасли, месяц в черную тучу ушел, и к тому же козлы на местной электростанции именно в этот момент вдруг свет отключили. Так что хорошо, что керосиновая лампа была у меня тогда уже зажженная и мне не пришлось шариться во мгле в поисках спичек. Я захлопнул дверь чулана. Я глотнул из бутылки коньяку «Плиска», который тогда в больших количествах поставляла нам братская Болгария, и его продавали «от Москвы до самых до окраин» по смешной цене шесть рублей бутылка. И свалился одетый на постель, заново осмысляя увиденное.
Успокоился и даже задремал я на мысли, что не все еще знаю про Рейнгольдовича, который наверняка тайно дрессирует эту крысу в ожидании того, что большевики вернут его из опалы к своему двору, как Сталин — гипнотизера Вольфа Мессинга. Поэтому и пошил он ей нарядное платьице, дал сухарь, еще, может, чего дал. Очнулся я от медленного скрипа двери, страшного, как в фильмах ужаса и Хичкока.
Передо мной стояла слабо различимая в темноте, но в то же время явно прежняя крыса.
Однако, в отличие от первой моей с ней встречи, вполне человеческих размеров. Точно так же торчали из-под кокошника седые усы и сверлили меня красноватые бусинки-глаза. Но если у чуланной крысы они светили тускло, как лампочка карманного фонарика, то в этот раз горели ярко, как галогенные автомобильные фары, изобретенные американцами еще в 1959 году.
«Хочешь, я разденусь догола», — вдруг хрипло сказала крыса, и ледяной ужас охватил все мое существо. Я прыгнул, подскочил в постели, как разжавшаяся пружина, и, выбив головой двойную раму, вылетел в окно.
Тебе ль не знать, что в Сибири зимой довольно холодно, однако я мороза не ощущал, улепетывая по снежной улице, как заяц, неизвестно куда. Приостановился было, пытаясь все же понять хоть что-нибудь, но меня явно нагоняли, и я вновь наддал.
Мельком, на быстром ходу движения мой глаз отметил какие-то странные гнусные хари, по сравнению с которыми морды моих соседей казались бы ликами работы Боттичелли. Черт рогатый, борода из пакли, баба с усами, наведенными жженой пробкой, в вывороченном наружу мехом полушубке, непристойно оттопыренном, и наоборот — мужик в юбке, с накладным бюстом необъятных размеров.
— Ряженые, — догадался Гдов.
— Всегда догадлив был, — огрызнулся Хабаров. — А вот мне где-что было тогда сообразить в одну секунду, когда крыса кричала мне вслед: «Товарищ Хабаров, товарищ Хабаров! Прошу вас, остановитесь!»
— Тоже была ряженая? — понял Гдов.
— Тоже. Сочельник был, как сейчас. В сочельник русский народ зело веселится. Покойники, солдаты, ведьмы, черти, собаки, коты, крысы, известные исторические личности вроде Маркса, Ленина, Брежнева — вот объект для манипуляций, дразнилок и переодеваний. «Кто не даст пирога — сведу корову за рога. А не дашь ветчины — расферачим чугуны». Понял?
— Понял. Но не ведал всей глубины твоих этнографических познаний, — попытался было съязвить Гдов, однако тщетно. Хабаров настолько был увлечен своим рассказом, что сбить его было бы невозможно даже кулаком, не говоря уже о слове.
— И таки ведь она все же догнала меня, эта крыса, оказавшаяся в дальнейшем ряженой поселковой девкой-комсомолкой. Потому что куда мне, если я спортом никогда не занимался? Подсечку сделала, я рухнул в снег, как был, она на меня, дальше начинается самое главное, о чем мне не хотелось бы распространяться в подробностях.
— Это еще почему? — вскинулся Гдов.
— А потому, что неприлично нам в таком возрасте поздних шестидесятников эти сладкие подробности смаковать. И неконструктивно. И неэстетично. Про этику я молчу, мне на нее давно наплевать. Но — исключительно лишь для того, чтобы удовлетворить твое писательское любопытство, чтобы ты был конкурентоспособным на том интеллектуальном рынке, где подметки на ходу режут, лишь тебе скажу — ты ведь меня знаешь, что я удаленному человеку свои гениталии в руки никогда не дам. А тут прямо доверился ей, как маленький.
— Старый сатир, — ухмыльнулся Гдов, мучительно вспоминая, где уже была использована в русской литературе эта реплика.
— Ну и еще вот тебе для оживляжа. Трахались мы с комсомольской крысой, скорей всего, около ее дома, потому что вдруг форточка распахнулась, и некий бабий голос возопил в пространство:
— Ленка, стервь, ты где шатаешься, шалава? Домой иди!
А красавица ей по-деревенски отвечает на «вы», однако не слезая с меня, потому что уже подложила под нас тулуп и сама устроилась сверху:
— Щас, мама, вот кончу и приду! Не волнуйтесь!
— Лола, мля, огонь моих чресел! — пробормотал Гдов.
— Уж и не знаю, как ее матушка оценила двойной наш финальный звериный вопль, что был извергнут из нас животворящими силами природы, когда все завершилось. Мне кажется, что его было слышно даже на Луне, — закончил Хабаров и плеснул себе чуть-чуть крепкого в невысокий стаканчик.
— Стоп, — отчего-то вдруг рассердился Гдов. — Хотелось бы тебе верить, товарищ, но что-то заставляет меня сомневаться в искренности твоих слов и достоверности нарисованной тобою картины. Во-первых, тебе бы ряженая поселковая шпана непременно набила бы морду за местную бабу, хоть она и комсомолка. Это раз. Во-вторых, с чего бы это вдруг такие африканские страсти в заснеженной Сибири?
— Да потому, что чудо — оно и в Африке чудо, — просто ответил Хабаров. — Моя эта звонкая история — лоцман в море безверия и цинизма, овладевшего определенными слоями нашего общества, в том числе и тобой. Я хочу убедить тебя в том, что, несмотря на торопливость истории, страна наша даже более чем жива, если в ней веками соблюдаются даже такие чумовые традиции, как святочные безобразия. Не согрешишь, короче, не покаешься…
— Странную пошлость слышу я от тебя, в общем-то, если не умного, то хотя бы тертого человека, — не выдержал Гдов.
А Хабаров выдержал, отчего и ответил с достоинством:
— Да не пошел бы ты …! Ты просил рассказать что-нибудь святочное, я и рассказал, как мог и что знал. А ты опять придираешься…
— Ну и что в таком
