Прощанье с Родиной (сборник) - Евгений Анатольевич Попов
— Это, говорят, была такая история, которую рассказывал друзьям великий русский писатель Андрей Платонов, — сказал Гдов. — Незадолго до Второй мировой войны две курортные дамочки в Сухумском обезьяннике стали жалеть животных. «Бедные обезьянки!» — причитали они. А случившийся рядом анекдотический грузин в кепке сказал им с известным акцентом: «Себэ жалей, дура!»
— Сухуми — в Абхазии, — заявил Хабаров. — А власть эту я трахал еще тридцать лет назад, вернее — она меня. В буквальном смысле этого жесткого глагола на букву «е», который я, как ты видишь, все же смягчил для политкорректности.
— До войны Сухуми был в Грузии, — возразил Гдов, не обращая внимания на это нелепое, ерническое окончание фразы собеседника. И тут же почувствовал неловкость от того, что и его слова прозвучали двусмысленно — ведь после Второй мировой войны войн было до и бо, пойди догадайся после, какой из них грузин стал абхазом. Догадайся, когда все окончательно с катушек полетело. — Ладно. А что касается собственно понятия СВЯТКИ, то это вовсе не какая-нибудь абстракция, а конкретно реальная вещь, — подытожил он. — Временной промежуток в двенадцать дней — от первой вечерней звезды Рождества до Крещенского купания в проруби. Через Новый год, естественно — Старый Новый год. И не спрашивай, пожалуйста, почему у большевиков их переворот, который на самом деле был 25 октября, празднуется 7 ноября, то есть тринадцатью днями позже, а новый год тринадцатью днями раньше. Я тебе это уже сто раз объяснял, но тебе такое понять не под силу.
— Это никому не под силу, — туманно отозвался Хабаров. — Так вот, я и говорю — тогда тоже была, можно сказать, эта самая ночь перед Рождеством, когда весь «Поселок № 11», где я тогда проживал, тоже не спал…
— Постой, не части́, — окоротил его Гдов. — Что значит «№ 11»? Название хоть какое-нибудь есть у этого поселка? «Пеньки» вроде, «Красный партизан» или «Выезжий Лог», где кино снимали «Хозяин тайги» про Высоцкого и Золотухина в Присаянской тайге около города К., стоящего на великой сибирской реке Е., впадающей в Ледовитый океан?
— Вот это и есть, какое я говорю — «Поселок № 11», и всегда было. Откуда я знаю, почему «№ 11»? Все лагерные, очевидно, дела северо-востока родины чудесной. Тоже, кстати, глухая тайга, из промышленных предприятий — леспромхоз и молокозавод. Там же сплошные лагеря были, когда на северо-восток едешь. Семь часов от города К. поезд идет, и одна зона спешит сменить другую, как у Пушкина заря. Я там в ту зиму первый раз лег на дно, как подводная лодка упомянутого тобой Высоцкого. По причине того, что я только-только начал делать деньги, и мною, молодым геологом-хозяйственником, тогда впервые заинтересовался Отдел по Борьбе с Хищениями Социалистической Собственности, ОБХСС, теперь это называется ОБЭП. Комнату снял у одного смурного мужика, которого звали Ян Рейнгольдович, и лег, «чтоб позывных не передавать».
— Не слабо звали твоего мужика, — чуть-чуть покачнулся Гдов.
— Он в цирке работал фокусником, пока не дернул его черт написать статью с хорошим названием «О свободе выборов в СССР». Шестидесятые — время уже вегетарианское, не эффектного менеджера-людоеда, а всего лишь Никиты-кукурузника, предшественника бровастого Лени-лентяя и других славных начальников страны, включая Елену Еленовну. После зоны Рейнгольдовичу назначили поселение, и он даже выделялся на фоне другого контингента тем, что ханку не жрал. Потому что засадил весь огород какой-то травкой. Травку и шабил, зачем ему ханка? Мак у него еще произрастал, красивый, как яблоки у Мичурина.
— Позволь тебе напомнить, что ты намеревался рассказать мне про таинственную крысу, поцелуй на морозе и прочее лирическое, — деликатно напомнил Гдов. — Не сердись, но мне все эти твои физиологические очерки из народной жизни бедных, но честных людей, пострадавших от тоталитаризма КПСС, — вот где.
И он провел ребром ладони чуть выше кадыка. Решительный, надо сказать, получился жест.
— Равно как и из нынешней жизни. Тут все жалобщики на «кровавый режим гэбни» ходят, ноют, что выборы Елена Еленовна сфальсифицировала. А я кого ни спрошу, получается, что он на выборы-то и не пошел, все равно, дескать, результаты подтасуют. Так чего ж ты тогда, гражданин Федерации, обижаешься, что тебя нагребли, если сам засбоил, поленился задницу от дивана оторвать? — зачем-то добавил он.
— Не стану скрещивать с тобой копье спора, — красиво ответил ему Хабаров. — Можно, конечно, как ты, зарыть голову в песок башни из слоновой кости, но куда деть невиданную коррупцию, инфляцию, пауперизацию и беспредел?
— На муда, — не сдержался Гдов. — Всегда в России это было, почитай пьесу «Ревизор» и поэму «Мертвые души». Ты че это? Вместо обещанной святочной истории вдруг в диссиду ударился, как вечный борец за права человека?
— Это необходимый фон, — смутился Хабаров. — Вроде как задник в театре или оштукатуренная стенка, на которой висит картина Репина «Не ждали». А крыса, да… Я слышу, в чулане что-то все шуршит да шебуршит. Скребется, что ль, кто-то? Стемнело уже. Как сейчас, но только лет тридцать с лишним назад. Я в комнате сидел, не зажигал огня, как в стихах японского поэта Исикавы Такубоку. Сунулся было к Рейнгольдовичу, так тот валяется в полной отключке. Мне, кстати, рассказывали местные, что он, бывало, жарким летним днем подойдет к населению, сгруппировавшемуся на деревянных ступеньках крыльца в ожидании открытия магазина, и спрашивает народ, имея в виду продавщицу: «Дуська-сука еще не приехала?» — «Нет», — отвечают. Тогда он разматывает принесенную с собой бухту крепкой бельевой веревки, забрасывает веревку в небеса, отчего она встает колом, и лезет по этой веревке вверх, постепенно исчезая в пространстве. А потом все очухиваются и видят, что Дуська уже вовсю торгует, и Ян Рейнгольдович без очереди покупает у нее только что привезенный хлеб…
Гдов пошевелил пальцами.
— …Электрическое освещение было там совсем слабое, вместо двухсот двадцати вольт — вольт, наверное, сто семьдесят, не больше. Я взял керосиновую лампу, но когда открыл дверь чулана, чуть вдруг эту лампу не уронил, отчего мог бы случиться нешуточный пожар, да, видать, в тот раз Бог миловал. Передо мной стояла на задних лапках средних (для этого животного) размеров крыса и внимательно глядела мне в глаза, держа в передней лапе (левой) изрядный кусок сухаря, а правой лапой она мне приветственно помахала. Но и это не было самым странным из того, что мне довелось тогда увидеть. Крыса была одета в русский женский национальный костюм, как у покойной певицы Людмилы Зыкиной в лучшие ее концертные годы, когда в нее, по слухам, был влюблен премьер-министр коммунистической страны СССР Алексей Косыгин.
