Что за девушка - Алисса Шайнмел

— Почему мы не согласились на семейную терапию?

Папа удивленно моргает:

— Что?

— Мама сказала, что доктор Крейтер хотела назначить нам семейные сеансы. Почему мы не пошли?

Папа раздраженно вскидывает руки.

— И ты туда же! — Он закатывает глаза. — С каких пор ты соглашаешься со всем, что скажет доктор? Она хотела, чтобы ты ходила на групповую терапию, но ты заявила, что не хочешь этого. Я уважаю твое мнение.

— А может, не стоит этого делать. — Во мне опять закипает злость. — Что ты подумал, когда приехал ко мне в больницу в феврале?

— Что это за вопрос такой? Я переживал за тебя.

— Я знаю. Но когда доктор Крейтер сказала, что самоповреждение — это способ справиться со стрессом…

— У нас у всех свои привычки. Тебе просто нужно найти другой способ: медитацию, фитнес.

— Но разве ты не задавался вопросом, почему мне так сложно справляться самой?

Папа не отвечает.

— Это не недоразумения, папа. Ни то, что случилось сегодня, ни порезы. Мне плохо. Я начала резаться, потому что это было легче, чем не резаться. Ты это понимаешь? Ты можешь это хотя бы представить?

Папа открывает рот, чтобы ответить, но не может издать ни звука. Он качает головой:

— Нет, не могу.

— Ясно, — говорю я. Аккуратно, медленно задвигаю стул под стол. — С сегодняшнего дня я буду пытаться объяснить. Потому что, думаю, ты должен это понять, если хочешь понять меня. — Я не заканчиваю мысль: «Если я сама когда-нибудь смогу себя понять».

Делаю глубокий вдох, вспоминая, что Майя говорила про правильную любовь.

— А мне остается надеяться, что ты будешь любить меня, даже если я не совсем та, кем ты хочешь меня видеть. — Мой голос дрожит, конечно дрожит. Но, кажется, я наконец сказала все как надо.

Я поворачиваюсь и иду к лестнице. На нижней ступеньке сидит мама, уронив голову на руки. Должно быть, она слышала каждое слово.

— Мне так жаль, Джуни.

Я с удивлением замечаю, что ее голос тоже дрожит — он высокий, нервный. Она никогда не была такой неуверенной.

— Доктор Крейтер сказала, что тебе было страшно попросить о помощи. Как будто ты не верила, что мы любим тебя, несмотря ни на что.

Я опускаюсь на ступени рядом с ней. Мамины каштановые волосы испещрены сединой. В отличие от меня (я унаследовала папины, прямые, как солома), они у нее волнистые. Сегодня она собрала их в высокий хвост, но компульсивно заправляет за ухо несуществующие пряди. А может, это не просто так, может, «компульсивно» — самое правильное слово. Тот же генетический фокус, благодаря которому я унаследовала папины волосы, мог сработать и передать мне мамино ОКР.

— Я заметила, что этой осенью ты стала вести себя по-другому, но думала, это просто стресс из-за учебы. Надеялась, что, если это что-то серьезное, ты поговоришь со мной, но теперь… — Мама тяжело вздыхает: — Я думала, что веду себя как хорошая мать, даю тебе возможность вздохнуть. Я не хотела растить тебя так, как растила меня мама. С гиперопекой. Под контролем.

— Ты и есть хорошая мать.

Мама продолжает, как будто я ничего не говорила:

— Сейчас я думаю, что доктор Крейтер была права. Ты боялась сказать, что нуждаешься в помощи. Как я могла такое допустить?

— Я начала резаться только в декабре, — возражаю я. — Осенью все было нормально.

Мама качает головой.

— Нет, — твердо говорит она. — Не все.

Я помню, как мама радовалась, когда думала, что я принимаю долгие ванны, что уделяю время себе.

В первую встречу доктор Крейтер объяснила, что порезы — наша самая острая проблема, но не единственная. Я кивнула, потому что знала: она хочет, чтобы я согласилась (логично, учитывая мои диагнозы), но тогда я не считала, что доктор знает, о чем говорит. Как и сказал папа, мне запретили резаться, и я не резалась, — так как она могла говорить, что прогресса нет?

Но это было до того, как я узнала, каково это — ощутить ложную уверенность в себе. Я думала, что доктор Крейтер ошибалась, когда говорила, что я резалась (отчасти) ради выброса эндорфинов, но теперь я не так в этом уверена.

Я думаю об осени: о зубрежке продвинутой лексики, о домашней работе, втиснутой между кружками и факультативами. О том, как я была влюблена в Тесс несколько месяцев, прежде чем она меня заметила. Даже тогда мои руки иногда тряслись, пока я печатала эссе по английскому и истории, пока выписывала результаты лабораторных по физике.

Мама права: мне было тяжело еще до того, как я начала резаться.

— Главная задача родителя — убедиться, что ребенок знает, что его любят, — продолжает мама. — А потом убедиться, что он в безопасности. А мне не удалось ни то, ни другое.

— Ты убедилась в том, что я несколько месяцев не резалась, — возражаю я.

— Но это не значит, что ты чувствовала себя в безопасности, так?

Я думаю о Майе: как она жила день за днем, зная, что Майк в любой момент может ее ударить. Вот что значит «не чувствовать себя в безопасности».

Но потом вспоминаю, как я старалась скрыть свою тревогу: не только об истории с таблетками, но и о том, что было раньше, когда пыталась сохранить лицо с Тесс, настаивала, что смогу справиться с тягой к порезам без чьей-то помощи. Я боялась даже сказать папе, что не хочу быть адвокатом, как он. И я понимаю, что это немного не то, но результат один: я не чувствовала себя в безопасности.

Мама вздыхает:

— Я должна была раньше с тобой поговорить. Мы должны были с тобой поговорить. Но я хочу, чтобы ты знала, как я горжусь тобой сегодня.

Я удивленно моргаю. Мама слышала, что я сказала папе про истерику, про то, что демонстрация провалилась. Как она может мной гордиться?

Мама продолжает:

— Очень храбро с твоей стороны было так поговорить с папой. Попросить его — нас — разглядеть, понять тебя. Мне только жаль, что тебе в принципе пришлось об этом просить.

— Мне тоже жаль, — говорю я. — Не надо было врать. И не только о таблетках и о том, что я вчера сбежала на вечеринку.

Мамины глаза округляются от удивления (я и забыла, что она не знает о побеге), но я продолжаю:

— Мне жаль, что я врала обо всем. Что я врала о себе.

МАЙЯ

Я представляю, как он слышит звонок. Представляю удивление на его лице,