Наум Фогель - Капитан флагмана
- Скажите, чему вас учили в институте? - спросил он после долгой паузы.
Этот вопрос заставил ее повернуться к нему. И опять она почувствовала растерянность. "У этого человека удивительная способность ошарашивать вопросами".
- Нас обучали многому. И физике, и химии, анатомии и физиологии... Потом нас учили распознавать болезни и лечить их.
- Вот видите, вас учили распознавать болезни и лечить их. Понимаете, ле-чить. - Он сделал ударение на последнем слове.
- Нас еще учили, что медицина не всемогуща, что есть болезни, против которых мы бессильны. И еще нас учили, - продолжала она, уже не спуская глаз с Будалова, - распознавать страдания - не только боль, а и то, что ее сопровождает - смятение, безысходную тоску и страх. Они порой невероятны, эти страдания. Перед ними бледнеют даже изощренные пытки средневековых инквизиторов и все, что творили в застенках своих лагерей смерти фашисты.
"Вот теперь, кажется, она очнулась немного, - подумал Будалов. - Она стала наступать. Это хорошо. Самое главное - вывести ее из оцепенения. Теперь можно попытаться поговорить с нею более откровенно. Черт возьми, мне еще никогда, никому так не хотелось помочь, как ей!"
- Если бы вы не сказали о том, что сделали, можно было бы узнать истинную причину смерти? - спросил он.
- Я не думала об этом.
- Подумайте сейчас.
- Конечно, если бы возникло подозрение и сделали анализы крови, то обнаружили бы токсичную дозу наркотала. За такое короткое время даже нормальная доза вряд ли всосется, а та, которую я впрыснула... Но, чтобы выявить наркотал, нужно произвести специальные, очень тонкие исследования. Наша лаборатория таких не делает.
- Зачем же вам понадобилось говорить о том, что вы сотворили? - спросил он резко, решив, что сейчас надо говорить без обиняков. - Задумали оборвать страдания, оборвали - и все. Неужели вы не знали, что вокруг этого подымется? Зачем вам понадобилось рассказывать обо всем? Или это бравада?
- Не знаю, поймете ли вы, - произнесла она. - Я очень любила свою мать. Понимаете - очень! А она учила меня никогда не лгать. И вот я не хочу лгать. И, простите, зачем вы так долго допрашиваете меня, когда все ясно?
- Кому ясно?
- Всем.
- Может быть, всем и ясно, но мне многое невдомек. Конечно, если вы устали...
- Да нет же, продолжайте. Пожалуйста, продолжайте.
- Хорошо, - согласился он. - Только у меня к вам просьба: продумывайте тщательно каждый свой ответ. Ведь у нас не простая беседа, а допрос.
- Я не испытываю никаких затруднений, - сказала она. - Спрашивайте, пожалуйста. Я ведь не протестую, я только не понимаю, зачем это нужно, когда все ясно.
- Если бы на месте вашей матери, - начал он после продолжительного молчания, - была другая женщина с таким же заболеванием, такими же страданиями, короче - полная идентичность. Вы с нею поступили бы так?
- Нет, конечно, - ответила она, задумываясь. - Нам ведь часто приходится видеть тяжелобольных, невероятно страдающих и совершенно безнадежных. И родственники иногда обращаются к нам с просьбой прекратить страдания. Некоторые даже требуют, предлагают расписки и другие гарантии того, что не будут в претензии. Но разве кому-нибудь придет в голову...
Она замолчала. Он тоже молчал, решив, что она еще не все сказала.
Она сидела, глядя прямо перед собой, перебирая концы своего тонкого шарфа. И Будалову показалось, что она и в памяти своей что-то перебирает, пытаясь найти очень важное. Вот отыскала наконец и обрадовалась, даже чуточку вперед подалась.
- Недавно у нас умерла женщина, - тихо и задумчиво произнесла она. Опухоль пищевода. Об операции и речи быть не могло. Чтобы она не умерла от голода, ей сделали отверстие в желудке. Это называется гастростомия. Родственники по три раза на день приходили, чтобы покормить ее. Так вот сын - он слесарем работает на мотороремонтном, хороший такой парень спрашивает: "Неужели нельзя прекратить эти муки?" Я сначала пыталась ему объяснить, а потом отругала. А он: "Вы же, говорит, врачи. У кого же искать человечности, как не у вас?" И расплакался. Знаете, каково смотреть, когда взрослый мужчина плачет, особенно если это крепкий, мужественный человек. А он именно такой. Я его долго потом успокаивала, обещала сделать все, чтобы помочь, снять боли, но у меня и мысли не было... Да нет же, я бы никогда не смогла.
- Как же вы здесь смогли?
Она посмотрела на него, и опять в ее больших глазах промелькнуло недоумение.
- Это же мать...
- А ведь если по совести, вы со всеми должны быть как с матерью. Я знаю одного очень авторитетного врача, который, уверяя родственников, что для больного все сделано, говорит, что даже для родной матери он бы не смог сделать больше.
- Андрей Григорьевич так говорит.
- Да, Андрей Григорьевич. Вы с ним согласны?
- Конечно.
- Где же логика? Ведь если рассуждать логично...
- Бывают ситуации, при которых самая неумолимая логичность в том и заключается, что нет никакой логики.
- Да, бывает, - согласился Будалов и неожиданно спросил: - А какое отношение имеет ко всему этому случай на болоте?
Она вздрогнула.
- Какой случай? На каком болоте?
- Вы же обещали говорить правду.
- Я могу распоряжаться собой, а тут... О чем вы, собственно?
- О рассказе Сергея Романовича "Случай на болоте".
- Нет такого рассказа.
- Вот он, - сказал Будалов, доставая рукопись из ящика стола. - Я хочу знать, какое отношение к тому, что произошло, имеет этот рассказ? - Она что-то хотела сказать, но он остановил ее, предупредительно поднял руку. Поймите, Галина Тарасовна, существует преступление и наказание за него. Но существуют и смягчающие обстоятельства. Если у вас все произошло под впечатлением этого рассказа...
- Нет, - твердо ответила Галина. - Этот рассказ не сыграл никакой роли в том, что я совершила.
- Знаете что?.. - предложил Будалов. - Давайте сделаем перерыв до завтра.
- Да нет, я не устала, - сказала Галина.
- Я устал.
40
Загорелись уличные фонари. И вслед за ними, как по волшебству, вспыхнули и зашевелились, завертелись разноцветные светильники реклам.
Когда Романов и Шарыгин вошли в ресторан, он был уже полон. Несколько человек толпились около швейцара, возмущались. Бойкий администратор в черном костюме успокаивал их. Он увидел Шарыгина и Романова и бросился им навстречу:
- Опаздываете, товарищи. Заставляете себя ждать.
Их никто не ждал. Но администратор, чтобы отвлечь внимание ожидающих, пошел на эту невинную, с его точки зрения, хитрость. Друзья заказали несколько столиков, и вот двое из компании опаздывают.
Романов понимающе улыбнулся.
- Где они у вас там?
- В голубом зале. Проходите, пожалуйста.
- Однако вы гусь, - улыбнулся Романов, когда администратор отодвинул перед ними голубую штору.
- Ничего не попишешь. В нашем деле без дипломатии нельзя. Знаете, какой у нас народ? Чуть что - подавай им книгу жалоб. Видели бы вы эту книгу!
Все столики были заняты, только один, у окна, свободен. Вадим Петрович раскрыл меню.
Подошел официант - розовощекий, с темным пушком на верхней губе. Перебросив салфетку через руку, он чуть наклонился с вежливой улыбкой.
- Что прикажете?
Романов прищурился.
- Приказывать мы тебе, молодой человек, не станем, - сказал он. Просить будем. Кстати, какое у тебя образование?
- Десять классов, - ответил юноша и деловито добавил: - Потом еще специальные курсы.
- Двухнедельные?
- Трехмесячные.
- О-о! - многозначительно вскинул вверх палец Романов. - Десять классов плюс трехмесячные курсы! Ну, это уже почти академия.
- Так что прикажете? - снова улыбнулся официант.
Шарыгин стал диктовать заказ. Юноша быстро записывал.
- Зачем вы с ним так? - спросил Шарыгин Романова, когда официант ушел.
- Терпеть не могу этого сословия, - проворчал Романов, - у него аттестат зрелости, а он кельнером устроился и, главное, доволен.
- У нас нет плохих специальностей, - вмешался в разговор сидевший за соседним столиком коренастый бритоголовый толстяк лет тридцати пяти. - Как говорится у великого поэта, - продолжал он и продекламировал нараспев: "Все работы хороши, выбирай любую".
- Не так, - сказал Романов. - "Выбирай на вкус".
- Какая разница, важно, что работы хороши, не так ли, доктор?
- Откуда вы меня знаете? - спросил Шарыгин. - Я вижу вас впервые.
- Два месяца назад на комиссии военкомата вы меня признали годным к строевой, кроме авиации и флота. Бог с ней, с авиацией, но флот... Военную службу я проходил на флоте, дослужился до мичмана. Мечтал в случае чего опять на флот. Гляди, в отставку и капитаном вышел бы. Теперь же по вашей милости...
- Да, - сухо произнес Шарыгин. - Если я признал вас негодным для службы во флоте, то капитаном вы уже никогда не станете.
- Увы, увы! - произнес коренастый и, отвернувшись к своему собеседнику, продолжал: - Чем плохо - официант? - говорил он молодому, аккуратно одетому блондину с анемичным лицом, глядевшему на коренастого с почтительным уважением. - Специальность как специальность. Не хуже другой. Даже лучше. На одних чаевых можно состояние нажить. И спокойная. Закончил работу - и будь здоров.
