Борис Зайцев - Земная печаль
Шалдеев поднял голову и поглядел на него косо поставленными глазами.
— Это какая жилица? Черная?
— У нас только одна и есть.
— Ты разве тоже комнаты сдаешь?
— Нет… я просто так… выразился.
Шалдеев минуту помолчал.
— Скажи ей, что это значит — ведьма.
— Уж ты придумаешь. И невежливо, да она на ведьму и не похожа.
— Не хочешь, так и не говори.
Опять помолчали.
— Послушай, — грохнул вдруг Шалдеев, — дай мне до понедельника трояк.
— То есть три рубля?
— Трояк.
Мсье Фомин несколько замялся.
— Видишь ли, я бы с удовольствием, но сейчас… такое время, у самого мало.
— Как мало? — Шалдеев оглянулся. — Ну, это ты мне не рассказывай. Не хочу, мол, дать. Чтобы у тебя трояка не было? Ты тут котом пристроился, сдаешь комнаты, шляпами торгуешь.
Мсье Фомин заволновался.
— Это уж черт знает что. Пришел в гости, да еще дерзости говорит. Прямо свинство! Ты вообще стал зазнаваться.
— Наше дело простое. Встали и ушли.
Шалдеев поднялся и, конечно, ушел бы, но как раз отворилась дверь и появилась Антонина Владимировна. Ей показалось, что г–жа Переверзева все еще беседует с мсье Фоминым, и это начало уже ее волновать. Шалдеева она не ожидала встретить.
— А, — Шалдеев посмягчился, — вот и хозяюшка, добрая душа. А мы тут с Петькой было поругались.
Антонина Владимировна сделала удивленное лицо.
— Из‑за чего же с ним ругаться? У Петра Иваныча в высшей степени деликатный характер. Я даже изумляюсь.
— Вот он розовый, — Шалдеев забрал в пригоршню всю свою бороду, остановившись посреди комнаты и слегка расставив ноги, — розовый, точно херувим. А попроси у него на два дня трояк, когда вот как нужно, — он полоснул себя рукой по горлу, — не даст. Нету, говорит. И все врет.
— Ах, какие выражения! Вероятно, у Петра Иваныча в данный момент нету… Но почему же не обратиться тогда ко мне?
— Я и разговаривать с ним не хочу, — пробурчал мсье Фомин. — Пришел в гости, да еще дерзости говорит.
Шалдеев, постукивая каблучками, как козел на копытцах, вышел в коридор. Антонина Владимировна за ним. Она была несколько смущена. Неприятно, что нехорошо отнеслись к Петру Иванычу, но то, что Шалдеев не получил несчастных трех рублей, тоже не радовало. Как хозяйка и добрая женщина, Антонина Владимировна считала, что и сама она частью ответственна.
— Мсье Шалдеев, может быть, вы зайдете на минуту ко мне.
Она отворила дверь в свою комнату. Тут стояла огромная постель, над ней висели разные поэтические карточки, веерочки, искусственные цветы. В углу граммофон. Над ним раскрашенная фотография: вид Ялты и крымских гор.
— Мне так неприятно, — начала она, стесняясь, — во всяком разе, если Петр Иваныч отказал вам, то лишь потому, что у него не было наличных. И вы его неправильно понимаете. Так что позвольте предложить вам… ну, взамен Петра Иваныча, те деньги, которые…
Шалдеев взял ее руку и поцеловал.
— Добрая душа. Вижу. Ценю.
Антонина Владимировна несколько застыдилась и покраснела. Шалдеев все не выпускал ее руки, гладил и опять поцеловал…
Зеленую бумажку он спрятал с равнодушием, сел в кресло и завел разговор. Снова это было об искусстве, фресковой живописи, которую он намеревался возродить, о Мадонне, Христе, и наивности детей. Он разгорячился. Слушательница понимала одну десятую, но его тон заражал. Ей казалось, что это, правда, необыкновенный человек, который через десять лет прогремит на всю Россию. Шалдеев уверял, что она будет гордиться, что была с ним знакома, дала взаймы три рубля, пожимала руку.
Он не казался ей хвастуном; в его голосе, несколько безумных глазах было нечто, производившее действительно впечатление.
Они расстались довольные друг другом. Антонина Владимировна звала его к себе; он милостиво обещал. Потом надел широкополую шляпу, и с трехрублевкой у сердца, с душой, полной туманных бредов, зашагал по Бронным. Земля казалась ему недостаточно почтительной и слишком грубой для поступи его, преемника великого Веласкеца[158].
Кроме того что мсье Фомин был чистюля, он и вообще отличался аккуратностью. Мало пропускал лекций, за профессорами записывал, садился ближе к кафедре. Ловко причесывался, был опрятно одет. В карты он не играл, и у него не было товарищей, которые слоняются по Козихам гурьбами, заполоняют калошами переднюю, а комнату — табачным дымом.
Если уж он обещал г–же Переверзевой узнать, что значит незнакомое слово, то действительно узнал, у себя же в университете, от того самого гениального Сережки, которому все на свете известно и который гнездился тоже вблизи Латинского квартала. Мало того, что спросить: мсье Фомин записал ответ на бумажку, следующим образом: «Кассандра — дочь Приама и Гекубы. Она получила от Аполлона дар предсказывать будущее, но не сдержала слова, данного богу, и он, из мести, пустил о ней молву, что она безумная, так что никто не верил ее прорицаниям».
Придя домой, он передал эту бумажку г–же Переверзевой. Она благодарила в изысканных выражениях и осталась очень довольна. Правда, было неизвестно, кто такие Приам и Гекуба, но вряд ли они плохие люди, это сразу чувствуется. Затем, сама Кассандра, — если и не богиня, то около того, и главное: она предсказывала правду, а ее считали безумной. «Это безусловно про меня! — подумала г–жа Переверзева. — Я даже удивляюсь, что Андрюшин мог так удачно сказать!»
Она взглянула на себя в зеркало. Конечно, в ее наружности есть нечто трагическое. Черные волосы, большие черные глаза — именно это было у Кассандры.
Подумать только: всем говоришь о будущем правду, а тебя считают дурочкой.
Г–жа Переверзева не могла не поделиться впечатлениями с Антониной Владимировной.
Та как раз в эту минуту провожала одну из своих заказчиц–содержаночек.
— Знаю, знаю, — она любезно улыбалась, — ваш зять из себя будет поциничнее, то есть добродушней. Очень хорошо помню.
Дама несколько удивленно на нее взглянула, улыбнулась и вышла.
— Крошка, — обратилась она к г–же Переверзевой, — вы ко мне?
— О, это не так важно. Пустячок. Но в передней, несомненно, неудобно разговаривать.
Антонина Владимировна вошла к ней в комнату.
— Что такое, милун?
Г–жа Переверзева слегка смутилась, даже как бы зарделась.
— Нет, это безусловно пустячок!
Слегка сбиваясь, она рассказала, как m‑r Андрюшин назвал ее в раздражении Кассандрой, а оказалось, что это совсем не так плохо, и, в сущности, у нее есть с Кассандрой общее.
Антонина Владимировна глядела недоуменно, как бы виновато.
— Малютка, да я разве что‑нибудь говорила?
— Нет, ничего дурного не говорили, — г–жа Переверзева очень благородно и с воодушевлением произнесла это, — но все же с недоверием относились к тому, что я предчувствовала. А вы должны сознаться, — я предсказывала верно.
— Крошка, вы говорили, например, что мсье Фомин картежник, преследует девушек…
Г–жа Переверзева погрозила пальцем, грубовато захохотала.
— А что у вас с ним будут шуры–муры?
Тут немного смутилась Антонина Владимировна.
— Я вам повторяю: мы с Петром Иванычем в самых интимных отношениях.
Г–жа Переверзева хохотала не стесняясь.
— Неисправима! Прямо неисправима.
— Малютка, если у вас, правда, такой дар, вы мне скажите лучше о господине Шалдееве. Знаете, это такой оригинал! И он говорит, что у него на ногах козлиные копытца.
Она вспомнила Шалдеева, засмеялась. Г–жа Переверзева, напротив, стала серьезна. Даже отчасти потемнела.
— Это наглец. Бесспорно. Он позволяет себе двусмысленные намеки.
— К нему нельзя же так относиться! Поймите, он художник! И утверждает, что через десять лет я буду гордиться, что дала ему три рубля и что была с ним знакома.
— Трех рублей он вам не вер–не–т!
— Крошка, вы бы послушали его! Я уверена, он бы вас увлек.
— У меня были ухажеры почище, но я, безусловно, всех отстранила. У мужчин одни намерения — овладеть нашим телом. А этот Шалдеев совсем не в моем вкусе. Грубый!
— Интересно знать, будет он знаменитым художником?
— У Метцля служит триста человек. И никто не слыхал его фамилии.
— Ребенок, он еще молод.
— Это будет жалкий мазилка. Живописец вывесок. Я понимаю: Клевер, Маковский… Хороший художник богат, у него свой дом. А этот занимает три рубля. Живописец вывесок!
Антонина Владимировна, видимо, не сочувствовала, но и не стала возражать. О Шалдееве она составила свое мнение, и каким бы оно ни было для другого, принадлежало оно именно ей, и она не собиралась от него отрекаться.
Она и сама хорошенько не понимала, но если бы пригляделась, то увидела бы, что тайный облик козла, гнездившийся в Шалдееве, также волновал и смущал ее.
