Алексей Писемский - Взбаламученное море
– Э, полноте; неужели же и я ваш враг? – успокаивал ее Бакланов.
– Вы-то больше всех мой враг, – сказала Софи, покачав головою: – не была бы я такая, если б ты не поступил со мною так жестоко.
– Да, – произнес протяжно Бакланов: – но я имел на то большое право.
– Никакого! Никакого! – воскликнула Софи. – Я была чиста, как ангел, пред тобой!
– Ну!.. – произнес многозначительно Бакланов.
– Как хочешь, верь или не верь! – отвечала Софи, пожимая плечами. – Но, во всяком случае, я теперь просила бы тебя, по крайней мере, сохранить дружбу твою ко мне, – прибавила она, протягивая к нему руку.
– Но я-то дружбой не удовлетворюсь, – отвечал Бакланов, целуя ее руку.
– О, полно-ка, перстань, пожалуйста, шутить!.. – отвечала Софи, которая, в самом деле, в эти минуты было, видно, не до того. – От врагов моих лучше спаси меня! – говорила она.
– И грудью и рукой моей! – отвечал Бакланов: – но только опять повторяю: дружбой я не удовлетворюсь.
Софи посмотрела на него.
– Знаешь, мне ужасно неприятно и тяжело это слышать: неужели же я так уж низко пала, что меня никто хоть сколько-нибудь благородно и любить не захочет!
– О, Бог с вами, что вы, кузина! – перебил ее Бакланов.
– Да, я знаю, вы все думаете: «э, она такая, что от нее сейчас всего требовать можно… это не то, что наши жены, сестры… она женщина падшая!» – все это я, друг мой, очень хорошо знаю.
– О, Бога ради, кузина!.. – повторил Бакланов еще раз и во весь остальной вечер был глубоко почтителен к ней.
– Я у вас буду на этой же неделе, и вообще когда вы только позволите и прикажете, – сказал он, раскланиваясь при прощаньи.
– Пожалуйста! – повторила ему Софи свое обычное слово.
«Она чудная женщина! Чудная!» – повторял он мысленно всю дорогу.
16. Начинающееся служение идее
На другой день, часов в девять вечера, Бакланов подъехал к огромному генерал-губернаторскому дому.
– Зачем меня звали, и кто у губернатора? – спросил он, входя.
– Дворянство! – отвечал жандарм, снимая с него шинель.
Бакланов пошел. В большой приемной зале он увидел, что за огромным столом, покрытым зеленым сукном, сидело несколько дворян. Приятель Бакланова, солидный помещик, со своим печальным лицом, тоже был тут.
Начальник края, с близко придвинутыми с обеих сторон восковыми свечами и с очками на носу, что-то такое читал.
Около него, по левую руку, стоял красивый правитель канцелярии, а по правую – сидел губернский предводитель дворянства, мужчина, ужасно похожий на кота и с явным умилением слушавший то, что читал губернатор.
Бакланову предводитель его уезда указал на место после себя.
– Что это такое? – спросил его Бакланов.
– Речь говорит! – отвечал ему предводитель, указывая головой на начальника края.
– О чем?
– Крестьян у нас отбирают на волю! – отвечал предводитель, как-то странно скосив глаза.
– «Господа! – продолжал начальник края, не совсем разбирая написанное: – русское дворянство, всегда являвшее доблестные примеры любви к отечеству и в двенадцатом еще году проливавшее кровь на полях Бородина…»
На этом месте старик приостановился.
– Где и я имел честь получить этот небольшой знак моего участия! – прибавил он, показывая на один из множества висевших на нем крестов.
– «Русское дворянство, – продолжал он снова читать: – свое крепостное право не завоевало, подобно…»
– «Феодалам!» – поспешил ему подсказать правитель канцелярии.
– «Феодалам, – повторил генерал: – но оно получило его от монаршей воли, которой теперь благоугодно изменить его в видах счастья и благоденствия всем любезного нам отечества…»
Начальник края опять остановился, поправил очки и многозначительно на всех посмотрел.
– «Этот пахарь, трудящийся теперь скорбно около сохи своей, вознесет радостный взор к небу!» – говорил он и поморщился.
Речь эту, как и все прочие бумаги, ему сочинял правитель канцелярии, и старый генерал место это находил чересчур уж буколическим. Но правитель канцелярии, напротив, считал его совершенно необходимым; сей молодой действительный статский советник последнее время сделался ужасным демократом: о дворянстве иначе не выражался, как – «дрянное сословие», а о мужиках говорил: «наш добрый, умный, честный мужичок».
– «Видимое мною на всех лицах ваших, милостивые государи, одушевление, – продолжал начальник края: – исполняет меня надеждою, что мы к сему святому делу приступим и исполним его с полною готовностью…»
– Все? – спросил он, остановясь, правителя канцелярии.
– Все-с! – отвечал тот, беря у него бумагу.
Замечаемые однако начальником края одушевленные лица сидели насупившись, и никто слова не начинал говорить.
Поднялся губернский предводитель.
– Милостивые государи! – начал он, заморгав в то же время глазами, что ужасно, говорят, скрывало таимые им мысли. – Милостивые государи! Я радуюсь, что несу звание губернского предводителя в такое великое время. Первое мое желание – выразить перед престолом монарха ваши чувства радости и благодарности. Вам, милостивые государи, дана возможность сделать великое и благодетельное дело для наших меньших братий!.. Дайте адрес! – прибавил он, торопливо обращаясь к правителю канцелярии.
Тот подал бисерным почерком написанную бумагу. Она стала переходить из рук в руки, и все, не читав, подписали ее. Бакланов тоже так подмахнул.
– Еще вчера только эту меньшую-то братию, своего лакея, в полиции отодрал! – сказал ему предводитель его уезда, показывая на губернского предводителя.
– Ужасная каналья, теперь за крест и чин все продаст! – проговорил Бакланов.
Губернский предводитель между тем что-то сменил на своем месте.
– Господа! – снова начал он и окончательно закрыл левый глаз: – обязанности предводителей в настоящее время слишком важны: я полагаю, следует им положить жалованье.
Лица предводителей просияли, а у дворянства вытянулись.
– Из каких же сумм? – отозвался было солидный помещик.
– Суммы есть! – подхватили в один голос предводители.
Губернский предводитель между тем спешил воспользоваться удобною минутой.
– По такому расписанию-с, – сказал он: – губернскому предводителю пять тысяч рублей, уездным по три тысячи рублей и депутатам по две тысячи рублей.
При последних словах у дворянства уж лица повеселели. «Авось попаду в депутаты и хоть тысчонку-другую сорву», – подумал почти каждый из них.
– Хорошо-с! – раздалось почти со всех сторон.
Губернский предводитель и начальник края пожали друг у друга руку, как люди, совершившие немаловажное дело.
– До свидания, господа! – сказал последний, обращаясь к прочим своим гостям: – завтра надо рано вставать, ума-разума припасать!
Все пошли как накормленные мякиной. Каждый чувствовал, что следовало-бы что-нибудь возразить и хоть в чем-нибудь заявить свои права или интересы, а между тем никто не решался: постарше– боялись начальства, а молодые – из чувства вряд ли еще не более неодобрительного – из боязни прослыть консерватором и отсталым.
В обществе, не привыкшем к самомышлению, явно уже начиналось, после рабского повиновения властям и преданиям, такое же насильственное и безотчетное подчинение молодым идейкам.
17. Сорокалетний идеалист и двадцатилетний материалист
Бакланов все больше и больше начинал спорить со своим шурином, и всего чаще они сталкивались на крестьянском деле.
– Что же вас-то так тут раздражает? – спрашивал его Сабакеев.
– А то-с, – отвечал насмешливо Бакланов: – я вовсе не с такою великою душой, чтобы мне страдать любовью ко всему человечеству; достаточно будет, если я стану заботиться о самом себе и о семействе, и нисколько не скрываюсь, что Аполлон Бельведерский все-таки дороже мне печного горшка.
– Печной горшок – очень полезная вещь! – сказал Сабакеев и ни слова не прибавил в пользу Аполлона Бельведерского.
– Ну да, разумеется, – подхватил Бакланов: – и клеточка ведь самое важное открытие в мире; смело ставь ее вместо Бога.
– Клеточка очень важное открытие, – повторил опять Сабакеев.
– Да, и Шиллер, и Гете, и Шекспир – ступайте к чорту! Дрянь они, – продолжал досадливо Бакланов.
– Шиллер, Гете и Шекспир делали в свое время хорошо.
– А теперь на поверхности всего мы с вами, не так ли?
– Нет, не мы, а идеи.
– Желательно бы мне знать, какие это именно? – проговорил Бакланов.
– Идеи народности, демократизма, идеи материализма, наконец социальые идеи.
– Все это около 48 года мы знали, переживали, и все это французская революция решила для нас самым наглядным образом.
– Ну, что французская революция! – произнес с презрением Сабакеев.
– А у нас лучше будет, не так ли?
– Вероятно, – отвечал Сабакеев.
– Почва целостнее!.. непосредственнее, чище примем.
– Конечно!
Евпраксия улыбнулась, а Бакланов развел только руками и с обеих спорящих сторон продолжалось несколько минут не совсем приязненное молчание.
