Электрические киты [litres] - Александр Касаверде

– Ты хоть понимаешь, что чуть не умер из-за китов своих?

– А может быть, из-за них как раз и не умер, – говорю я.

– Может, – говорит Макс.

И жует свои бобы английские. Намазывает масло с джемом на тост и продолжает:

– И хилый ты! Бледный. От дождичка чуть не помер. Я в твоем возрасте под Кандагаром без еды, без воды, раненый, а ты? Одну ночь под кустарником переночевал и сдристнул. Помирать лег?

Я говорю:

– У меня ипохондрия.

– А это что? – спрашивает он.

– Когда кажется все время, что ты болен.

– Я же говорю, идиот. Как может казаться, что ты болен. Если кажется, то не болен, ясен хуй. Потому что когда болен, значит болен. Понял?

– Понял, – говорю.

– Вот ты меня слушай, – может, головой поправишься и больше не будешь, как боров подстреленный, на дороге лежать.

Одним словом, мой психотерапевт не одобрил бы поведение Макса. А Лана сказала бы, что он токс и душнила. Но все такое, какое есть, ведь правда? По крайней мере, он меня спас. Поэтому его словесный абъюз меня хоть и раздражал, но казался простительным.

Так случилось, что Макс ехал через Обан. А из Обана как раз шел паром до Мула, где я и увижу китов. Так что дальнейшее мое путешествие омрачилось только рассказами, молитвами и телефонными разговорами Макса. Он звонил своему сыну, своей любовнице, своей жене, своему другу-дальнобойщику Антону. И рассказывал всем историю, как он подобрал меня на дороге. Иногда оборачиваясь ко мне и уточняя детали:

– А ты, кстати, кем работаешь?.. Он в рок-группе играет. Представляешь?.. А как называется?.. «Электрические киты»… И он едет китов смотреть. Да хер знает, есть ли в Шотландии киты. Я не ебу… Есть в Шотландии киты? – спрашивает меня. Я говорю, что в интернете пишут, что есть.

Еще Макс любил вкусно поесть. Каждые три часа мы останавливались, он раскладывал портативную кофеварку, доставал фрукты, виноград, ветчину. И мы сидели и медленно, с наслаждением ели. Макс, делая каждый новый глоток кофе, смотрел на меня и как будто говорил: «Вот это жизнь!»

– А знаешь, почему ты хилый? – спрашивает меня Макс и протягивает ветчину с ананасом, завернутые в хлебную лепешку.

– Не знаю.

Я честно отвечал ему так, чтобы его не обидеть. В голове-то думал другое, но, знаете, Макс такой человек тяжелый, что лучше кивнуть, чем вступить в спор. Себе же хуже сделаешь.

– Потому что ты безотцовщина, – говорит.

– Почему, у меня есть отец, – говорю.

– И что, он тоже такой же, как ты, дрищ? Да не обижайся, – говорит. – Я сам из детского дома, под Самарой я вырос. Поэтому и говорю – безотцовщина. Я таких сразу вижу. У меня вот ни отца, ни матери. Сам себя сделал мужиком. Когда вышел из детдома, квартиру дали, а не успел заселиться, жениться и все дела, как повестка пришла. И снова, так сказать, в общежитие, да еще, сука, в басурманской стране. Они же там все черти, демоны.

– Асуры, – говорю я.

– Кто?

– Демоны у буддистов, – говорю.

– Вот-вот, демоны.

– Отец, – говорю, – у меня тоже служил в Афгане, под Кандагаром.

– Да ну, – говорит. – И как зовут?

– Колянкин Григорий, – отвечаю.

И он такой чуть ананасом не подавился.

– Не может быть! Он же в моем батальоне был.

И я открываю рюкзак, достаю конверт и показываю ему разорванную фотографию.

– Ебать! – говорит.

И смотрит на меня. И обнимает. И плачет.

– Так ты же мне как родной, – говорит. – Меня же твой папка и вытащил. А потом и его ебануло. Прям в наш бэтээр прилетело, за который он меня оттащил. Херась! И дальше пустота. Вот совсем ничего.

Потом снова молча ехали. Макс о чем-то своем думал. Вспоминал. И потом спрашивает:

– А Гришка-то как?

– Умер месяц назад, – говорю я.

– Да-а, – говорит Макс.

И завис так. Надолго так завис.

– Так ты брешешь, – говорит.

– Что? – спрашиваю.

– Ты брешешь.

– В смысле?

– Мы же с ним вместе лежали в госпитали, и комиссовались вместе, и…

Снова смотрит на меня.

– И что?

– И не знаю, как тебе сказать, Леня. Но тут как получается, или ты брешешь, или…

– Да что?.. – уже не выдерживаю я и почти кричу.

– Знаешь, я на тебя так смотрю, блядь, и думаю: не такой же ты долбоеб, чтобы это выдумать. Да и как тут придумаешь Гришку Колянкина. Поэтому слушай. Папка твой детей иметь никак не мог. У него сложное ранение было. И работать-то оно работало. Все стояло. Но с детьми никак. При мне врач сказал твоему папке, что не будет детей у него никогда, ни при каких обстоятельствах.

И я еду и смотрю на пейзажи, которые за окном.

– Не мог? – спрашиваю. – А я тогда откуда взялся?

– А это ты у мамки спроси, – говорит.

Дальше мы ехали молча. В тяжелой, нависшей у нас над головой тишине.

Я вышел на перекрестке, в направлении на Обан. Сказал: «Счастливо и спасибо за все». И спрыгнул с грузовика на асфальт. И пошел в сторону города.

Потом услышал гудок, обернулся и увидел, как Макс тянет мне банкноты.

– На`, брат, бери, – говорит он. – Русские русских не бросают.

– Я наполовину татарин, – говорю я.

– Да и хуй с того. На`, бери, говорю. И это… жаль, что Гришка-то помер. А насчет отца… Ну и хер с ним, с отцом. Я вот без отца. И нормально.

– Ну понял, – говорю я.

Беру деньги, всовываю наушники в уши и иду искать паром, который отвезет меня к китам.

Часть 5

Прибытие в Обан

Приехали мы рано утром, и, может быть, в любое другое время я бы отправился на пляж. Или вначале в паб, а потом на пляж. Но сейчас я сразу двинул в сторону парома. И надеялся успеть на двенадцатичасовой рейс.

Приехал минут на тридцать раньше, так что еще оставалось время поглазеть на чаек и на людей в зале ожидания. А у меня не то что клаустрофобия, а в целом скопище людей в одном пространстве вызывает дереализацию. Кафешки, рестораны, вокзалы всегда превращаются для меня в какую-то нелепую декорацию. И самое хреновое, что и во всем этом я становлюсь себе чужим. Мысли в голове, голос, даже дыхание – все чужое, все не мое. Все искусственное. И как