Устойчивое развитие - Мршавко Штапич
Тут же Кудымова и приняли, прямо на въезде в поселок, в паре сотен метров от заводской проходной. Я наблюдал, как фургон перегораживает ему дорогу, сзади прижимают две легковушки, Кудымова вместе с сумкой вынимают из машины, кладут рожей на капот, и забавно, что оба бойца, которые заняты этим, сильно ниже главного героя эпизода.
Я сел на лавочку, закурил и посмотрел на церковь. Оттуда вышел отец Арсений, он тоже наблюдал за сценой задержания на дороге. Я думал о том, что надо, наверное, поговорить с Ритой. Еще думал, что Мила, наверное, не поверит, что спектр моей работы расширился, и теперь я не только ценники переклеиваю, но еще охочусь за выхухолью и участвую в полицейских операциях.
* * *
Матвей Лукич и виду не подал, что ему есть дело, когда за день до поездки на Байкал я сообщил ему, что у меня билеты уже на руках. Я перестал опасаться, что он разорвет контракт – до конца уголовного дела теперь никуда не денется, я ему нужен, живой, здоровый и сытый, свидетель же. А в момент, в эту секунду, когда я хладнокровно объявил ему правила игры, мне стало ясно, что завод и контракт вообще никуда не денутся, пока я сам не захочу уйти. Если ты готов пить с пограничниками, гулять по колено в навозе, плавать на лодке в поисках выхухоли и нацепить на себя нелепую куртку со скрытой камерой, то ты, вероятно, настоящий сельский пярщик, и заказчик, если у него есть мозги, никуда тебя не отпустит даже и без всяких уголовных дел.
Озарение подарило эйфорию, которая у меня не длится никогда дольше секунды. Это же странно – как так, так быстро добился какой-то там загаданной суммы денег, и даже большей, и вот и все, и работай теперь тут сколько влезет? Да? Нет, братец, тебе же везло; тебе повезло вообще во всем; если брать последние дни, то тебе повезло, что Кудымов не пропалил куртку, хотя был близок к тому, повезло, что есть Герман, который раскусил всю эту выхухолевую подноготную, повезло, что Вилесов установил камеру, и мы тогда успели поймать журналистку и не позволили выйти репортажу; повезло, что на месте Маши работает Маша, повезло, что на месте Глаши – Глаша, на месте Щусенкова – Щусенков.
Повезло с женой. Сколько бы ты ни ныл, что видишь ее только в путешествиях, никогда ты бы не увидел Венецию и Белград, не сидел бы сейчас на берегу Ольхона, не пялился бы на священную для бурят скалу Шаманка; ну и пусть твой дом с ней – это палатка, или гостиничный номер, или комната с тараканами, какая разница, ведь она в этом доме, и ждет тебя, и вполне обошлась бы, в самом деле, и без этого, и в съемной комнатке на окраине Москвы могла бы, но пробудила движение, которого в тебе не было катастрофических для такой натуры полгода – ровно столько ты ничего не делал, сидел в офисе, привыкал уже к этой унылой жизни и даже спустился на уровень – попросил работу попроще, чтоб ничего не делать, писать свои записки или черновики сценариев, предаться в этих сырых нескладных текстах мечтам, тупеть за работой, лениться, гибнуть, и экзема, как любая болезнь, маленькое напоминание о смерти, о том, что ты можешь растрескаться, распасться, как глиняный голем, пробудила и заставила шевелиться. И вот ты, гляди, каких делов наделал – с гаишниками справился, от Кудымова избавился, поселок больше не бастует. Ты даже узнал, что такое выхухоль, это, наверное, даже полезно.
Правда, опять звенит это в голове: «Тебе везде и всегда везло, везло, везло». Когда-нибудь это закончится, когда-нибудь, когда ты встрянешь в новую историю, везти перестанет, ты поймешь, что счастье мимолетно, что оно связано с этим везением, карты пойдут не те, и все разом покатится в тартарары… Все-таки палатка – не дом, такая жизнь – не семья, такая работа – не работа, а так, подработка, финт, фляк, фокус.
Сигарета закончилась, и пора было в воду, мыться, потому что много пыли насело за перелет до Иркутска и дорогу оттуда на остров, до поселка Хужир.
– Ты почему матерился в темноте? – спросила Мила в палатке.
– Купался, вода ледяная.
Хоть воды Байкала солнце не в силах согреть, причина моего мата была еще и в том, что Мила взяла с собой на Байкал подругу Чичу. Звали ее Алёной, но откликалась она на Чичу. Мне это прозвище напоминало обезьянку Чи-чичи, которая, согласно детской считалочке, продавала кирпичи. Образ Чичи подходил прозвищу: тоненькая, гибкая, ловкая, с яркой мимикой, эмоциональная, подвижная и постоянно жестикулирующая – мартышка, ни дать ни взять. Мила с Чичей договорились не брать лишнюю палатку, и Чича расположилась в нашей. Собственно, оттого я и матерился. Об интимной стороне супружества можно было забыть. Да о какого рода вообще близости могла идти речь? Я даже поговорить с Милой один на один нормально не мог.
– Ты почему матерился в темноте?
«Потому что передо мной великий Байкал, а я в таком бешенстве, в котором давно не был. Почему у нас одна палатка на троих?..» – таким был бы правдивый ответ, но эта правда ничего бы не изменила, посему я ответил:
– Купался. Вода ледяная.
* * *
Еще когда мы шли по пляжу за Хужиром, обратили внимание, что все ставят палатки в сосняке, метрах в двухстах от берега. «Прячутся от солнца, конечно, с северо-восточной стороны прикрыты деревьями, самое оно», – подумал я, оглядев палатки, их целый лагерь, с танцами, музыкой, машинами, и, поскольку мы должны были только переночевать и уйти утром, решил встать под барханом, метрах в двадцати от озера, чтоб спокойно поспать в стороне от этих шашлычников.
Разумеется, они прятались не от солнца. Часов в десять вечера, как только верхний слой воды подостыл, зарядил крепкий и ровный ветер, и гудел он всю ночь, и даже чуть присыпал песком, но спалось здорово, и тонкостенная палатка казалась уютной.
Мила сопела рядом, прибитая шестнадцатичасовой дорогой и разницей во времени. Чича разговаривала во сне и порой тоненько хихикала, мне показалось, что даже злорадно, что надо мною хихикала, а я ворочался.
Встали неожиданно бодрыми и по-хорошему пустоголовыми:
