У смерти два лица - Кит Фрик

— Твои родители очень похожи на Беллами. Если не считать четвертого июля, я не помню, чтобы они за все лето отдыхали хотя бы день.

Мартина пожимает плечами:

— Тут все так. Когда люди слышат слово «Хемптонс», они представляют себе этакий курорт. Но тут живут сплошь трудоголики.

Я снимаю промокшие шорты и футболку и вешаю их на спинку стула, хотя в такой сырости они вряд ли высохнут. Солнце постепенно заходит, и дождь серебристыми струйками стекает снаружи по стеклянным стенам, и я понимаю, что впервые за это лето мне не нужен солнцезащитный крем.

Мартина и Астер начинают болтать о каких-то ребятах из их класса, а я тем временем делаю глоток коктейля. Лимонадная кислинка и пузырьки минералки на языке тоже кажутся смутно знакомыми, будто пробуждая воспоминания. Сама того не заметив, я опустошаю весь бокал.

— Вкусно, да? — спрашивает Астер, втягивая меня в разговор. — «Лимонный шприц» — фирменный напиток Джорджа Спаноса.

— Меня кто-то звал? — мы все оборачиваемся к раздвижной стеклянной двери.

Там стоит полнеющий бородач сильно за сорок. На нем клетчатые шорты для гольфа и рубашка поло цвета лайма. Малышка Джулия несколько раз радостно тявкает и спешит выбраться из-под лежанки Астер.

Пока он наклоняется, чтобы взять собаку на руки, я спешу спрятать волосы за голову и собрать их в неровную шишку с помощью резинки на запястье. Нужды в солнечных очках нет, но я все равно вытаскиваю их из сумки и надеваю. Это отец Зоуи. Я меньше всего хочу, чтобы он увидел призрака в собственном доме.

— Пап, — Астер встает с шезлонга и подходит к столику с едой. — Это подруга Мартины, Анна, — говорит она, мотнув головой в мою сторону и наполняя миску попкорном с розмарином и пармезаном.

Мистер Спанос косится на меня. Несмотря на все попытки свести к минимуму сходство с Зоуи, я понимаю, что оно никуда не делось, что сейчас он его осознает. Я несу обыкновенную чушь о том, что я — няня Пейсли, как мне нравится в Херрон-Миллс и куда я поступаю осенью. Его лицо немного расслабляется. Думаю, поток слов, хлещущий из меня, немного размывает сходство с его дочкой-отличницей.

Когда он уходит в гостиную смотреть кино с женой, я не снимаю очки. Спустя несколько минут к нам заглядывает миссис Спанос, которую я точно откуда-то помню. Наверное, видела где-нибудь в деревне. В голове всплывает мысль, что тогда у нее была другая прическа. Хотя я понятия не имею, какой она была раньше. В девять мистер Спанос заглядывает снова.

— Что-то они сегодня зачастили, — отмечает Мартина. — Впрочем, они всегда были немного…

— Склонны к гиперопеке? — смеется Астер. — Они всегда кружили над нами, словно вертолеты, но все стало намного хуже после… января.

Она умолкает.

— Это из-за меня, — брякаю я. — Я знаю, что мы до странности похожи.

Я рассказываю им о Пейсли и о том, как Эмилия позволила ей выбрать няню на лето.

— Это просто смешно! — фыркает Мартина.

— И полностью логично, — добавляет Астер. — Пейсли обожала Зоуи. Обожает.

Мы все замолкаем на пару секунд, и оговорка Астер повисает в воздухе. Ужасно об этом думать, но Астер озвучила вопрос, который, кажется, никто не хочет задать: возможно ли, что сейчас, когда прошло уже почти семь месяцев, Зоуи и в самом деле жива?

— Я скучаю по ней каждую минуту, — говорит Астер. — Думала, когда-нибудь это пройдет. Кажется, не пройдет никогда.

Мартина, не вставая с лежака, тянется к подруге и берет ее за руку. Чувствуя себя лишней, я встаю, чтобы налить себе еще «Лимонного шприца». Через минуту Астер откашливается.

— Надо было предупредить их об эффекте двойника, — говорит она. — Это моя вина.

Я чувствую ее взгляд, направленный мне в затылок.

— Когда волосы подняты, это не так заметно, — отмечает Мартина.

— Может, мне их подстричь?

— Из-за Зоуи? — спрашивает Астер. — Не надо. Это все равно что… позволить этой странности победить.

— Мне кажется, длинные лучше, — соглашается Мартина.

— Мне тоже, — вздыхаю я. — Но я готова, лишь бы вся эта странность исчезла.

Пока Мартина звонит маме, чтобы та забрала нас, за несколько минут до назначенного времени, я надеваю все еще влажные шорты и футболку, и Астер показывает мне, где находится туалет. По пути туда я чувствую чей-то взгляд.

— Анна.

Я оборачиваюсь. Из темной комнаты, которая, должно быть, служит гостиной, в ярко освещенный холл выходит мистер Спанос. Он выше, чем мне показалось сначала, а бороду не мешало бы постричь. Какой-то дикий и голодный огонек пляшет в его взгляде, который притянут ко мне словно магнитом. Я чувствую себя зверем, попавшим в западню.

— Я просто хотел сказать, что был рад познакомиться, — наконец произносит он, но в дружелюбных словах таится какой-то вызов, что-то кроется под самой поверхностью.

Я замерла на месте. Меня колотит дрожь. Но он, кажется, не замечает. Его глаза по-прежнему смотрят прямо мне в лицо.

— Как, ты сказала, твоя фамилия?

— Я не говорила, — тонко пищу я. — Чиккони.

Его плечи опускаются, словно у марионетки, которой обрезали веревочки, и он тяжело клонится набок, всем весом опираясь на закрытую дверь чулана.

— Тебе лучше уйти, — его голос спокоен, но в нем нет ни капли доброты; я слышу нескрываемую скорбь.

— Простите…

Я даже не знаю, за что извиняюсь. За страдания отца? Или за свое сходство с его пропавшей дочерью?

— Мы ждем маму Мартины. Я просто… — я машу дрожащей рукой в сторону туалета.

— Конечно, — говорит он, приходя в себя.

Я чувствую, что он не спускает с меня глаз, пока я иду через холл.

В туалете я сажусь на край ванны и пытаюсь унять дрожь. Его дочь пропала, и тут заявляюсь я.

Стою в его доме, дышу тем же воздухом, что и Зоуи. Как глупо! Я обхватываю себя руками. В его взгляде было и еще что-то кроме горя. Обвинение или чистая, ничем не прикрытая ярость. Кажется, стоило мне приглядеться, и я бы поняла, какие чувства кипят в его груди.

Я тру глаза кулаками, стараясь успокоить собственный мозг. Не получается. Тогда я наклоняюсь, свешиваю голову между коленей, и волосы распускаются в сплошную черную завесу до самого пола. Я никак не могу перестать видеть резкие контуры его лица.

Глубокий вдох — выдох. Может быть, я неправильно его понимаю. Может быть, это действительно только горе, рвущееся на поверхность во всех своих уродливых проявлениях. Боль от зияющей раны, оставленной исчезновением дочери, которая, скорее всего, уже никогда не вернется. Я тут же почувствовала себя виноватой в том,