Под красной крышей - Юлия Александровна Лавряшина
– Это вы, Марк, – заставил себя признать учитель. – Как неожиданно… Что-то случилось?
– Ничего, – сурово ответил Марк, чувствуя, как щеки начинают неудержимо пылать. – Я обещал вам одежду для внука. Я ее принес.
– О! – Илья Семенович снова попятился, будто надеялся укрыться за невидимой ширмой достоинства. – Это так… великодушно с вашей стороны. Тысяча благодарностей вашей матушке! Впрочем, я сам поговорю с ней при встрече.
– Нет!
Марк испуганно шагнул вперед, и учитель застыл, нервно вскинув жалкие руки и выпучив черные маленькие глаза.
– Ничего не говорите маме, – понизив голос, предупредил Марк. – Больше всего она боится, что вы будете благодарить ее. Ей и так ужасно неловко. Я прошу вас: если встретитесь с мамой, не упоминайте… этот подарок.
Учитель важно кивнул, и тут только Марк заметил, что он слегка пьян. Это было так же неожиданно для него, как и возможность тесного соседства кухни с коридором. Пьяненький старик мог вполне забыть наутро об их разговоре.
«Придется напомнить». – Марк отстраненно смерил взглядом маленькую фигурку и протянул сумку.
– Только сумку я заберу, – предупредил Марк, вспомнив, что ничего не сделал, чтобы «состарить» ее.
– Конечно, Марк, что вы!
Илья Семенович засуетился, вытаскивая вещи прямо на стоявший у окна стол-тумбу, наполовину разложенный. Он вздыхал и прищелкивал языком, то и дело что-то восторженно бормоча себе под нос. Испугавшись, что церемония принятия даров может затянуться, Марк кашлянул и взглянул на часы. Заметив его движение, Илья Семенович одним махом вывалил оставшиеся вещи на стол и всплеснул руками.
– Боже ж ты мой! Целое богатство! Кто бы мог подумать? Мой внучек теперь будет одет как король!
«Король идиотов!»
– Там кое-какие дефекты, – хмуро заметил Марк. – Надо подшить, подчистить… Все-таки вещи не новые.
– Что вы, что вы, Марк! Моей супруге будет в радость чинить такие шикарные вещи.
– Ну, я пошел…
Подхватив сумку, Марк наспех попрощался и выскочил за дверь, стремясь укрыться от бурного потока благодарностей. Но они неслись ему вслед, шлепая по немытым ступеням, и только захлопнув дверь подъезда, он смог удержать эту лавину.
Переведя дыхание, Марк поспешил к реке. Нужно было избавиться от сумки.
* * *
В доме, где они когда-то жили с матерью, капризом скучающего архитектора были сделаны высокие окна-арки, по типу «французских», но все же не доходящих до пола. Зимой через них безбожно дуло, но летом, когда зацветали кусты сирени, эти окна превращали лачугу в дворец.
Если старшая сестра уходила, а мать, как обычно, отсыпалась, Катя распускала тонкие, как солнечная паутинка, волосы и воображала себя маленькой княжной, поджидающей у окна… Кого – она еще не решила. То ли отца, то ли… Надо было только не оглядываться, чтобы не видеть облупленных голых половиц, и давно не беленных стен, в кровоподтеках красного вина из в сердцах разбитой Светланой бутылки, и огромного продавленного дивана, с которого однажды исчез пушистый плед, обнажив серую бугристую поверхность. В Катиных играх дивану отводилась роль болота. По нему пробирались бесстрашные партизаны, среди которых непременно находилась юная светловолосая радистка. Она придумывала звуковую азбуку и упорно посылала отрывистые сигналы в то сиреневое пространство, с которым ее связывали огромные окна.
Единственная работа, которую Катя охотно выполняла по дому, была протирка стекол. Тут уж она выкладывалась, свирепо шурша старыми газетами, которые выпрашивала у соседей, и бесстрашно забираясь на пирамиду из табуретов.
Сестра не разделяла ее симпатии к окнам. Ей не хватало тепла, и каждую осень Светлана грозилась приколотить к рамам матрасы. Эти обещания Катя всерьез не воспринимала, но все же считала нужным на всякий случай закатить истерику. Отступая, Светлана чертыхалась и после дулась несколько часов. Дольше их ссоры не затягивались. Им обеим было слишком пусто друг без друга.
Теперь Катя не понимала: как ей удавалось в детстве до такой степени не замечать матери? Девочка относилась к ней как к старому телевизору, который то и дело выходит из строя и начинает или бубнить нечто невразумительное, или искаженным голосом орать песню. Но приходилось мириться с этими неудобствами, потому что на покупку нового денег все равно не было. С деньгами вообще было связано много неприятного. Светлане приходилось караулить мать возле почты, когда та получала отцовские алименты, и отбирать их силой. Были случаи, когда они даже дрались на глазах у прохожих, а Катя стояла поодаль и заставляла себя не смотреть в их сторону. Светлана никогда не вспоминала об этом, а Кате не удавалось забыть. И еще она всегда помнила, что старшей сестре довелось расти при отце…
Он наведывался и к Кате – щедрый, веселый, разговорчивый, совсем как Володя. И все же девочка так и не смогла побороть неловкости, охватывающей ее каждый раз, когда они прогуливались вдвоем. Обычно отец рассказывал что-нибудь о своей молодости, откровенно преувеличивая, а она делала вид, будто верит, и вежливо улыбалась, молясь в душе, чтобы он только не задавал вопросов, ведь рядом с ним будет выглядеть полной дурой. Их встречи обдавали ее радостью, но, когда отец возвращался в свой мир, Катя испытывала невольное облегчение.
Им так и не удалось по-настоящему сродниться, и когда Шестаковы вернулись в Кемерово, Катя решила не сообщать об этом отцу. После замужества сестры в ее душе встрепенулась робкая надежда, что Лев Бахтин с радостью займет то наполовину пустующее место в жизни, на котором ей виделся взрослый любящий человек. Его не придется ни стесняться, ни стыдиться… Но этого не случилось, и Катя до сих пор чувствовала себя сиротой. Когда свекровь начинала при ней ласкать сына и заботливо расспрашивать о здоровье, у Кати наворачивались слезы – ее-то самочувствием никто не интересовался. Была, конечно, сестра. Но у той родился Марк…
Катя поправила дочке одеяло и убрала с ее лица легкие светлые пряди. Ей было приятно, что Анюта похожа на нее, хотя это считалось несчастливой приметой. Но Катя не была фаталисткой. Сколько она себя помнила, ее жизнь круто менялась лишь в тех случаях, когда она сама этого хотела. Она решила остаться у Никиты, она решила выйти с Володей из трамвая, она решила навсегда проститься с Парижем…
И вот сейчас Катя чувствовала, что в ней опять назревает решение. Оно распирало изнутри, толкая в сердце как готовый к рождению ребенок. Неясные мысли без начала и конца возникали и обрывались, едва она успевала ухватиться за них. Катя вдруг поймала себя на том, что мечется по комнате, как обезумевшая муха, и то и дело тычется взглядом в телефон. Второй вечер Катя
