Песчаная роза - Анна Берсенева
Именно это она собиралась сказать, но пришлось сделать вид, будто выбирает что-то по карте. Хотя что она могла выбрать – буквы плясали у нее перед глазами, и вовсе не от мартини. Наткнулась в меню на слово «тюрбо» и решила, что рыбу постарается съесть.
Всё завораживало ее, не хотелось изменить ни один волшебный атом этого вечера. Она не отрываясь смотрела, как Сергей Васильевич пробует вино, глоток которого официант плеснул в его бокал, как сумрачно блестят темные ониксы в его запонках, когда он поднимает бокал уже полный…
– Ты смотришь так, будто я делаю что-то неприличное, – заметил он.
– Нет, совсем нет! – встрепенулась Ксения. – Ты все делаешь так, что… Это меня гипнотизирует, – призналась она. И добавила, чтобы скрыть смущение: – И запонок этих я у тебя никогда не видела, и всего остального тоже. И не думала, что мы сюда пойдем.
– Запонки и все остальное я купил по дороге домой. – Он слушал ее так внимательно, будто она говорила что-то кроме глупостей. – И до сегодняшнего дня тоже не думал, что мы куда-нибудь пойдем. Вернее, просто ни о чем постороннем не думал. Извини за это.
– А что произошло сегодня? – спросила Ксения. И вдруг догадалась, и ахнула: – Ты поедешь в Англию! Как хотел, да?
– Да. И я действительно ничего не хотел так, как этого. Почти ничего.
Она собиралась спросить, что означает «почти», подумала еще, что, может быть, неловко спрашивать… И в эту самую секунду взорвался у нее в голове утробный смешок, и сквозь отвратительный этот смешок прозвучали слова: «Он должен отбросить свои планы и действовать согласно задачам, которые перед ним поставлены».
– За малодушие приходится расплачиваться, – сказал Сергей Васильевич.
Ксения вздрогнула.
– Чье малодушие?
– Мое, чье же еще. Я проявил однажды малодушие и потерял Англию. И готов был лучше вернуться туда трупом, чем… Ну, это уже неважно. Я жив и увижу белые скалы Дувра.
– Ты… много времени там провел? – с трудом шевеля губами, спросила она.
– Достаточно, чтобы осознать масштаб потери. – Он вгляделся в ее лицо и спросил: – Что с тобой?
Как Ксения ни старалась, Сергей Васильевич, конечно, заметил произошедшую с ней перемену.
– Н-ничего… – пробормотала она. – Просто никогда мартини не пила. Голова разболелась.
– В жизни больше не стану за тебя ничего решать! – рассердился он. – Стакана воды не подам, которого сама не выберешь. Выйдем на улицу?
– Нет-нет, и так пройдет, – отказалась Ксения.
И тут музыка на секунду затихла, и сразу же зазвучала снова, так празднично и громко, что заглушила даже общий гул зала, не говоря уж о ее лепете. Вереница блестящих красавиц вылетела на сцену, словно выпущенная из лука стрела. Блестели, казалось, не только их костюмы, но и едва прикрытые этими костюмами тела, колыхались над головами гигантские разноцветные перья. Тут же явились и красавцы во фраках – выстроились по обе стороны лестницы, расположенной в середине сцены. А в центре этой лестницы, на самой верхней ее ступеньке, показалась женщина неземной красоты. То есть наоборот, очень земной. Бравурная музыка сделалась острой, как стук ее каблучков, когда, спускаясь по лестнице вниз, она запела – конечно, про Париж, а про что же еще могла петь здесь, в «Фоли Бержер», такая необыкновенная женщина! Мурашки бежали по коже от ее волнующего голоса. Вот уж он точно был эротичным, а не какие-то подростковые плечи.
Стол, за которым Ксения сидела рядом с Сергеем Васильевичем, находился совсем близко от сцены, поэтому она видела и блеск глаз певицы, и идеальную красоту ее длинных ног, которыми она выделывала презадорнейшие вензеля, ни на мгновенье не сбиваясь при этом с дыхания.
– Знаешь, кто это? – негромко спросил Сергей Васильевич. – Мистенгетт! – И не зная, говорит ли Ксении что-нибудь это имя, добавил: – Она великая актриса. Мы всю жизнь будем вспоминать, что видели ее.
Ксения понимала, что он любуется великой Мистенгетт и точно ее не забудет. О себе она не могла сказать того же – смятение застило ей глаза.
Песенка про Париж закончилась, и всё переменилось на сцене. Не только красавицы и красавцы вдоль лестницы, но именно всё – беспечность превратилась в то, что называется печалью, но легкой, как дуновение уст. Мистенгетт пела теперь о мужчине, которого она любила и потеряла, однако ее песня не угнетала, а каким-то загадочным образом подбадривала.
Когда стихло последнее слово, зал взорвался аплодисментами и восторженными криками.
– Похоже, ты в обморок собираешься упасть, – заметил Сергей Васильевич. – Не прошла головная боль?
– Прошла. Просто… песня у этой Мистенгетт очень печальная, – поспешила отговориться Ксения.
– Не стоит так переживать, – усмехнулся он. – Ну да, она рассталась с Морисом Шевалье. Но из этого вышла песня. Все не так уж плохо.
Теперь Ксения наконец вспомнила, откуда знает имя этой актрисы: Сергей Васильевич говорил однажды, проглядывая газету, что Мистенгетт и Морис Шевалье расстались, а между тем она недавно вытащила его, раненого, из немецкого плена, хотя какое «недавно», десять лет уже прошло, так что удивляться нечему, да и в любом случае нечему…
Мистенгетт исчезла под аплодисменты, а на сцене началось что-то невообразимое. Артисты танцевали так, словно были единым живым существом, и каждый новый музыкальный такт мгновенно превращался в новое же движение этого восхитительного, невероятного существа. Никогда Ксения не видела зрелища столь яркого, искрометного, феерического! И надеялась, что в общем блеске и шуме, в ежесекундно меняющемся свете и цвете Сергей Васильевич уже не замечает ее смятения. Тем более что в зале все ели, пили, переговаривались, смеялись, аплодировали…
На улицу после представления и ужина вышли уже совсем поздним вечером, если вообще не ночью. Впрочем, в Париже свои представления о том, что такое поздно, рано, день, ночь…
– Почему ты сама не своя? – Сергей Васильевич остановился неожиданно и резко. Напрасно она надеялась, что он не замечал ее состояния в зале, и невозможно было надеяться, что от его пронизывающего взгляда что-либо укроется сейчас. – Ты думаешь… – Его голос дрогнул. – Думаешь, я допущу, чтобы ты еще раз пережила то же, что в чертовой Сахаре? Но ведь я тебе пообещал… Ты поедешь со мной?
– Да! Я поеду с тобой.
Она обрадовалась, что можно говорить не о том, что разрывает ей сердце, а о том, что не вызывает у нее ни тени сомнения.
– Ну и хорошо, – сказал Сергей Васильевич. И добавил с некоторым недоумением: – Правда, хорошо. Похоже, я не знал бы покоя, если бы оставил тебя одну. Даже в Париже. – Он вдруг взял ее руку, положил себе на ладонь и накрыл другой своей рукою
