Последний дар - Абдулразак Гурна
Рыбу она не осилила, а спаржу съела и выпила еще вина. Включила телевизор — скукота. Поднялась в спальню и стала разбирать свой ящик тумбочки у кровати — пролистала паспорт, перебрала украшения, а потом вдруг решила всё же поменять постельное белье. Чистые простыни, как всегда, дарили удовольствие, хорошо бы, конечно, еще принять душ, но вылезать из кровати не хотелось. Попробовала читать — не смогла сосредоточиться. От вина стало клонить в сон, она погасила свет и устроилась поудобнее.
Проходили часы, но сон не шел, зато в голове мелькали обрывки воспоминаний, и никуда было от них не деться. Думалось о жизни дома, о детстве, о Нике, о том, что с ней будет, и то и дело всплывали воспоминания о неловких моментах и ситуациях, когда ей недоставало умения себя поставить, не хватало духу реагировать твердо и благожелательно. Зачем она столько тянула? Понятно же было, что этим всё кончится. Теперь она изо всех сил сопротивлялась новому приступу того, что виделось ей мягкотелостью, дурацкой нерешительностью. К утру она бессильно захлебывалась от жалости к себе и ощущения безнадежности.
Когда он приедет, она скажет, что с нее довольно этой душной жизни вдвоем. Отношения на стороне повышали его самооценку, дарили спесивую убежденность, что можно лгать и обманывать, не опасаясь, что всё откроется. Она, наверное, даже рассказать о случившемся никому не решится. Только бы он не позвонил — разговаривать с ним было бы невыносимо. Что сказать?
Это правда? Ну конечно правда. Хорошо, тогда я ухожу. Куда мне идти?
Это правда? А ты как думаешь? Хорошо, тогда вали отсюда. Да пошла ты, это мой дом, сама вали. Как это делается?
Это правда? Как ты могла такое обо мне подумать? Конечно нет. Я всё объясню.
В воскресенье она проснулась рано и лежала в постели, глядя, как свет проникает сквозь открытую дверь и незашторенные окна дальней комнаты и заливает площадку лестницы и спальню. Паника почти прошла, сменившись нервной дрожью, которая охватывала ее всякий раз перед поездкой в незнакомое место, пугавшее своей неизвестностью. Поездки эти всегда оказывались совсем не такими страшными, как она себе напридумала, — возможно, и на этот раз обойдется.
Чайки на крыше подняли невыносимый гвалт и разрушили очарование момента. Пришлось встать, заварить чай и как-то убивать время в ожидании его приезда. Нетерпения не было, но сосредоточиться и переключиться на что-то еще не получалось. Так что она просто села с книгой на коленях и ждала. Ник приехал около пяти. Она слышала, как подъехало такси и как потом повернулся ключ в замке. Он вошел и с улыбкой чмокнул ее в губы. На нем был новый пиджак, в руке он всё еще держал сумку с вещами, и вид у него был умудренный и бывалый, как у человека, повидавшего большой мир. Он поставил сумку, снял пиджак и сел в кресло напротив.
— Хорошо съездил? — спросила она.
Он рассиялся.
— Очень хорошо, — сказал он. — Прости, что не звонил. Забыл мобильный, а до телефона в нормальное время добраться не получалось.
Она кивнула.
— Твой мобильный наверху, я его нашла, — сказала она. — Сообщения от Джулии прочитала.
Ник сходил наверх и вернулся с раскрытым телефоном в руке. Посидели, помолчали, каждый ждал, что скажет другой.
Он вздохнул и произнес:
— Прости. Надеялся, что выключил его, но, оказывается, нет. Я не нарочно его оставил, не для того, чтобы ты обо всем узнала.
Анна пожала плечами.
— Ничего страшного. Я догадывалась, — сказала она.
Анна думала, он станет что-то говорить, объяснять, оправдываться, но он просто обхватил голову ладонями и замер. Когда он посмотрел на нее, в глазах у него стояли слезы.
— Прости. Я люблю ее, — ровным голосом сказал он. — Так вышло. Мы не могли ничего с собой поделать. С самого начала.
Она ожидала услышать эти или им подобные слова и думала, что ей будет больно, но этого не случилось. Наверное, оттого, что они вошли в ее плоть еще до того, как были им произнесены. Она ощущала усталость, но и облегчение, что это наконец произошло, что назад дороги нет, что он не будет изворачиваться и умолять понять и помириться.
Они до сумерек сидели в гостиной, вороша прошлое и всё больше распаляясь. Он заявил, что дело не только в Джулии, что у них и без того всё шло наперекосяк и что она никогда не разделяла его интересы. Она упрекнула его в том, что он постоянно командовал и думал только о себе. Он сказал, что она стала мелочной, ограниченной, безрадостной и переживала из-за всякой чепухи. Обвинил ее в том, что она завидовала его растущему успеху, и она усмехнулась, поразившись, как точно разгадала его самовлюбленную натуру. Он сходил к холодильнику за вином, принес бокал и ей тоже. Что ей ни скажи, продолжал он, она подпрыгивала и оскорблялась, словно он бог весть какой агрессор, просто умора. Родители приехали в такую даль — так нет, надо было испортить вечер из-за того, что Ральф сказал что-то о ее отце, то ли из-за еще какой-то ерунды. А под занавес, явно разозлившись, он выпалил:
— Мне жаль таких, как ты.
— В смысле — таких, как я? — спросила она, думая, что он имеет в виду расовую принадлежность.
— В смысле таких, как ты, которые не умеют нормально устроиться. Отец твой вечно всех тиранил своими жалобами и постоянным нытьем, словно он в глубоком психологическом кризисе. А у него всего-навсего диабет,
