Элвис жив - Николай Михайлович Романецкий
Но душу продолжали грызть сомнения. И касались они на сей раз вовсе не собственного поведения.
– Только не вздумай говорить, что ты из шоу-бизнеса, – сказал Максим Элвису. – А ты, бро, – он повернулся к Баксу, – вообще лучше помолчи. Я тебя прошу!
– А откуда я тогда, по-твоему? – спросил Элвис.
И Максим не нашел ответа на этот вопрос. На какого-нибудь продавца гид никак не тянул. Скорее уж – на бандюгана.
– Ладно, скажу, если потребуется, что я бухгалтер. – Элвис не шутил.
Максим вошел в подъезд и поднялся на свою лестничную площадку. Он полагал, что дверь будет открыта, но она оказалась заперта. Впрочем, ключ тут же нашелся в кармане джинсов, одинокий, безо всякой связки. Неведомо откуда взявшийся. И вот его появление точно было подсказкой.
Максим осторожно повернул ключ в замке, медленно приоткрыл дверь, прислушался.
Квартира не была пустой. С кухни доносился мамин голос:
– Ах, мой сынок,
На какой из чужих дорог
Стынет сердце твое на снегу?
Я молитвой тебе помогу.
Максим кивнул друзьям, приглашая их войти в прихожую.
Он был крайне благодарен им за то, что они вошли молча. Закрыл за собой дверь. И шагнул на кухню.
Часы, висевшие на кухонной стене, ключиком не заводились. У них была гиря, которая сейчас прошла только половину дозволенного ей пути. Они с негромким тиканьем отсчитывали время, но секундная стрелка билась об одну и ту же минутную отметку. Коричнево-оранжевая бабочка с тихим стуком пыталась пробить оконное стекло. Шансов на успех у нее было не больше, чем у стрелки.
Мама, не молодая и не старая, в длинном зеленом домашнем халате, стояла возле плиты с полотенцем на плече. Полотенце было то самое – с птичками. Чуть слышно шипел газ. Мама бережно переворачивала деревянной лопаткой оладьи, укладывая их непропеченными боками на знакомую с детских лет чугунную сковороду.
На столе расположились треугольником блюдца с вишневым вареньем. Любимым с тех же лет…
– Сейчас я буду вас кормить. Изголодались, мальчики. Худые все какие. Ты кто, мальчик? – обратилась она ласково к Элвису. – Не помню тебя.
– Да я, собственно… – Служитель ада определенно растерялся, напрочь позабыв о своем бухгалтерстве.
– Это Элвис Пресли, мама, – пояснил Максим.
Мама не удивилась:
– Хороший мальчик. Худой только больно. – Она повернулась к Баксу. – А этот еще худее. Кормят, что ли, вас там плохо?
– Где, мама? – спросил Максим.
– В школе, сынок.
– Нет, мама, кормят нас хорошо.
И тут Бакс не выдержал:
– Да как хорошо-то, ты че! В гробу я видел такую кормежку, в натуре как…
Элвис цыкнул на Бакса, и тот тут же заткнулся.
Мама, будто не слыша их, снова повернулась к плите.
Элвис сел за стол и пододвинул к себе блюдце с вареньем. Пристыженный Бакс последовал его примеру. Тогда и Максим, обойдя стол так, чтобы оказаться поближе к маме, сел рядом с рэпером.
Наверное, тут не потребуется разговоров о памяти, как с дедом. Или воспоминаний о нежелательной встрече – как с отцом. Надо просто поесть, и загадка тут же окажется отгадана.
Мама размеренными сомнамбулическими движениями хлопотала у плиты. Наступила тишина, лишь оладьи шипели на сковородке.
– Мам… – Максим не выдержал этой гулкой тишины. – Мама! Это я. Я вернулся, мамочка. И уже никуда не уеду.
Мама виновато улыбнулась ему:
– Я не знала, что вы так скоро, Максимка… Ничего, сейчас, сейчас кормить вас буду, вкусно кормить. Оладушки. Вкусные оладушки. Сейчас, сейчас, мои хорошие, голодные мои…
Мама переложила пышущие жаром оладьи на тарелку. Там лежала уже огромная – не меньше сотни штук – гора готовых. Мама улыбнулась доброй, почти детской улыбкой. Аккуратно залила на сковородку новую партию, и они зашипели, затрещали. Будто возмущались наступившей вновь тишиной. В стекло продолжала колотиться несчастная бабочка. И стрелка на часах дергалась в безуспешных попытках сдвинуться с места.
Максим встал из-за стола, подошел к матери и тихо поцеловал ее в затылок. От прикосновения мама застыла со сковородкой в полусогнутой руке. Она как раз собиралась перевернуть оладушки на другой бок. И спросила, не оборачиваясь:
– Зачем ты спилил мою грушу, Максимка?
Вопрос был как серпом по известному месту.
И вновь пришли воспоминания. И не только воспоминания…
* * *
Давний-давний весенний день. Мама совсем юная. Да и отцу немного лет – чуть за двадцать. Мама с большим круглым животом – беременна Максимом. Они с отцом сажают во дворе рядом с домом грушу, тонкий кривенький саженец. Мама что-то припевает, умиротворенно и радостно…
Груша сделалась выше и толще. Но отец с двумя чемоданами уходит прочь…
На тумбочке в прихожей молчащий телефон «Чебурашка». Груша еще выше и толще. Мама часто в эти дни сидит возле нее на табуретке, которую приносит из квартиры, а потом уносит обратно….
Максим получает от мамы посылку – прямоугольный фанерный ящик с дырками в стенках. В посылке теплые – на зиму – носки и еще свежие, не успевшие загнить груши. Фрукты весело, под шампанское, съедают девушки, на съемной квартире Максима в Москве…
Мама, уже постаревшая, сидит на табуретке в прихожей и смотрит на телефон. «Чебурашка» тоже здорово сдал за минувшие годы – корпус потерт и перехвачен синей изолентой. Телефон не подает никаких признаков жизни. Мама горестно вздыхает и уходит в зал…
Трубку «Чебурашки» держит в руках седоватый и не слишком трезвый мужик. Рядом с ним – сокрушенно охающие соседи. Мужик смотрит в листок бумаги и говорит в трубку: «Максим?.. Это Максим? Из ЖЭКа вам звонят, из Южноморска. Максим… Вот что… Как вам сказать, значит… Вот… В общем, сынок! Мужайся давай…»
Во дворе толпятся одетые в траур немногочисленные родственники, знакомые и соседи по дому. Рядом с грушей накрыт поминальный стол. У стола – во всю длину застеленные принесенными из квартир покрывалами лавки, сооруженные из стульев и толстенных струганых досок. Максим выносит из дома табуретку и ставит во главе стола. Перед табуреткой мамина фотография и стакан с водкой, накрытый куском черного хлеба…
Максим стоит возле груши. Рядом дядя Вася, живущий в соседнем подъезде, давний, еще с детства, знакомец, качавший, бывало, соседских детей на качелях. В том числе – и Максимку Коробова. Неподалеку от груши стоит металлический гараж, он в собранном виде, но явно производит впечатление временной постройки. «Сам видишь, Максик, она не на месте, – говорит дядя Вася и отсчитывает купюры. – Да и на фига она тебе теперь? Если хочешь,
