Инфракрасные откровения Рены Гринблат - Нэнси Хьюстон
Она набирает номер. Рена наслаждается музыкой чужого языка, смотрит на усталую женщину, нервно постукивающую карандашом по столу: ей лет пятьдесят, очки спущены на кончик носа, она часто, привычным нервным движением поджимает губы. Когда-то эта дама была очень хороша, но жизнь не пощадила ее красоту. Она смотрит на высокое окно в стене напротив, но не видит ни предзакатного неба, ни черной от пыли лепнины XVI века, ее занимают собственные неурядицы — виновницы глубоких морщин на лбу между бровями… Интересно, она знает, что Тимоти Лири все еще летает вокруг Земли, слышала новые записи Леонарда Коэна? Что бы ответила эта итальянка, скажи я, что мой старший брат Роуэн Гринблат — выдающийся джазовый скрипач, гений импровизации?
— Signora…
— Si…
— Меня попросили передать, чтобы вы проявили терпение.
— Мы терпим уже два часа! Это ненормально!
— Мадам, вашим отцом занимаются, понадобились дополнительные обследования.
— Какие именно?
— Я больше ничего не знаю, но время у вас есть. Сходите подкрепитесь.
— Мы успеем поужинать?
— Да. Врачам нужно время. Больше я ничего не могу сделать.
Aspetto terzo[251]
Рена возвращается к Ингрид, стараясь идти бодрым шагом, встречается с мачехой взглядом, обнимает ее, рассказывает, что удалось выяснить… и чувствует, как она содрогается от ужаса.
— Что это может значить?
В течение нескольких следующих часов женщины прокручивают в голове тысячу вариантов ответа на этот вопрос. (Что происходит? — Почему они его не отпускают? — По какому праву?.. — Что с ним делают? — Она не сказала, что они с ним делают? Что это может значить?) Ценой невероятных усилий обе находят другие темы для разговора (Красивая страна Италия, верно? — Очень…), но они быстро истощаются, и все возвращается на круги своя. (Все будет хорошо. — Конечно. — Но что они с ним делают?)
Рена задремывает.
Среди незнакомцев, сидящих вместе со мной за столом в большом кафе, один привлекает внимание. Тип — «престарелый красавец»: высокий, худой алкоголик с седеющими волосами. Я вдруг узнаю в нем Сэма Голдвина, знаменитого кинопродюсера. Не имеет значения, что сходство относительно, я уверена, что не ошибаюсь. Он произносит какую-то дерзость — просто так, из любопытства, я отвечаю — с мягким юмором, говорю себе: Ай-яй-яй, знал бы он, с кем имеет дело! Мужчина приглашает меня танцевать. Мы улавливаем сигналы друг от друга, он прижимается теснее, я не отстраняюсь, поддаюсь. Я таю, впитываю его в себя, он легко поднимает меня и кружит в воздухе, на нас смотрят, я пытаюсь спрятать себя «настоящую», мне хочется продолжать игру, я как будто оказалась в раю, я легкая, невесомая, о, пусть это не кончается! Никогда…
На грани сна и яви Рена вспоминает инициалы «знаменитости».
Ингрид, судя по всему, не сомкнула глаз.
Около одиннадцати приходится идти за сандвичами к автомату — Ингрид сильно проголодалась. Они опекают друг друга, каждая думает: «Надо и о себе позаботиться. Все мамы знают, что на пустой желудок ни одна стоящая мысль в голову не придет. Голодный человек хрупок, уязвим и раздражителен.
Кусок в горло не лезет, приходится запивать еду водой.
— Если хочешь покурить, иди, — говорит Ингрид. — Я позову, когда они выйдут.
— Спасибо за гуманизм… — Рена вымученно улыбается. — Я лучше останусь с тобой.
Puma[252]
В полночь на плечи измученных неизвестностью женщин, как пума на газель, обрушивается время.
Врач приоткрывает дверь, делает знак Рене, подзывая ее. Он хочет говорить именно с ней, потому что его французский лучше английского. Рена не обманывается: доктор считает, что дочь отреагирует менее бурно.
— Ну вот, синьора, — начинает он, — мы сделали вашему отцу рентген — обычный снимок, не более того! — и я могу вас заверить, что рана пустяковая… если удар приходится по голове, всегда бывает много крови. Это производит тяжелое впечатление, тем более если шишка увеличивается на глазах… но она рассосется через два-три дня — без следа, вот только…
Доктору на вид лет шестьдесят, он умеет общаться с родственниками, объясняет доходчиво, но не примитивно, и это вызывает доверие. Он знает, что близкие больного цепляются за его голос, как за спасательный круг, и нужно быть очень логичным с начала и до конца.
— Итак, на этом снимке мы заметили обеспокоившую нас тень и решили сделать вашему отцу некоторые другие обследования, у него при себе страховка, и он дал нам все необходимые разрешения. Мы сделали КТ и МРТ и, буду говорить прямо, к несчастью, не ошиблись: у вашего отца глиома[253] мозга. Это первичная опухоль ЦНС. Я вам очень сочувствую и прошу прощения за плохие новости. Мы конечно же ничего не сказали синьору Гринблату. Сейчас он отдыхает. Ваш папа — милый человек. Очень милый.
Рена забыла все на свете. Она ничего больше не знает и не умеет. Не говорит ни по-французски, ни на одном другом языке. Субра тоже онемела от шока.
Врач говорит, что не рекомендует пациенту лететь завтрашним рейсом, что было бы правильно понаблюдать за его состоянием еще день-два и тем временем подготовить его госпитализацию в Монреале прямо с трапа.
Рена едва слушает. Мысли разбегаются, как перепуганные мыши, она прокручивает в голове тосканское путешествие. Память выдает обрывки образов и мчится вскачь, дальше: отец оступился на площади Сан-Марко… присаживается отдохнуть на двадцати скамейках подряд… жалкий Вергилий… сидит на полу Музея истории науки… стоит в гостиной дома Гайи, держась руками за голову… жалуется на мигрени… забыл, что сам подарил ей этот шарф. И все это, вместе взятое, — не злонамеренность, не капризы, не дурное настроение, но с самого начала, с первого дня, нет, началось намного раньше, никто не знает когда…
Рена третий раз возвращается в зал ожидания, Ингрид кидается навстречу падчерице, хватает ее за руку.
— Папа в порядке?
— Отдыхает. Врач сказал: «Синьор Гринблат такой милый человек, что мы хотим еще немного с ним пообщаться». Давай напьемся, мы это заслужили.
Но даже она, Рена Гринблат, прожженная лгунья, неспособна обмануть мачеху. Ингрид видит ее насквозь и знает, что хищный зверь уже перегрыз им обеим горло и напился их крови.
— Скажи мне, Рена!
— Идем, Ингрид…
Она почти тащит ее за собой в приемный покой, где место усталой пятидесятилетней бывшей красавицы заняла кокетливая рыжеволосая девушка.
— Prego, signorina, поблизости есть открытое кафе?
— В квартале все закрыто, signora. Разве что на вокзале. Да, думаю, тамошнее кафе открыто круглосуточно.
И вот две женщины
