Собрание сочинений. Том 4. 1999-2000 - Юрий Михайлович Поляков
– Член политсовета партии Революционной Справедливости.
– Любо. Добрая партия. А серп с молотом тебе на что?
– А чем тебе, служивый, серп и молот не нравятся?
– А вот и не нравятся. Зачем тебе, русскому, как я наблюдаю, человеку, – говоря это, казак покосился на Бориса Исааковича, – значки масонские?!
– Дурак ты, ваше благородие! Золотой молот с серпом славянскому вождю Таргитаю с неба упали.
– С неба? Ну-ну… – Есаул Гречко снова внимательно посмотрел на Бориса Исааковича, усмехнулся и затерялся в толпе.
Музыка исчезла в площадном гуле. На трибуне, устроенной из грузовика с высокими бортами, начали появляться люди. Башмаков узнал лысого Зюганова, шевелюристого Бабурина, вечно хмурого Илью Константинова… Зюганов подошел к микрофону и заговорил, но ничего не было слышно. Толпа взволновалась.
– Провокация! – побежало по рядам. – Сволочи, ельциноиды трепаные, специально отключили микрофоны…
На ступеньках гостиницы «Москва» началось какое-то угрожающее движение, демонстранты, крича «Долой!», накатились на цепь омоновцев.
– Пропустите! Да пропустите же! – Мимо Башмакова проталкивался толстый подполковник с шипящей рацией в руке.
Олег Трудович узнал в нем того майора, что пробегал мимо во время разгона демократического митинга здесь же на Манежной, когда Башмаков в последний раз объяснялся с Ниной Андреевной. При воспоминании о Чернецкой он ощутил в сердце остаточный трепет.
– Андрей, – вдруг сказал Борис Исаакович, – вы не совсем точно ответили этому… ну, допустим, есаулу… Таргитаю упали с неба молот, плуг и еще жернова. Из чистого золота, это верно. Но не серп!
– Повезло! – заметил Башмаков.
– Борис Исаакович, иногда в споре можно поступиться мелкой деталью ради большой исторической правды!
– Не думаю. Большая историческая правда держится исключительно на мелких деталях. Но вы не так уж далеко отошли от истины. В первые годы советской власти на гербе действительно были плуг и молот, а позже плуг поменяли на серп. Я думаю, из-за того, что серп выглядит погеральдичнее…
– Ну вот видите!
– Да. А вашу повязку с посолонью я вам, Андрей Федорович, давно уже рекомендую снять. Очень уж на свастику смахивает!
– Это, Борис Исаакович, древний арийский знак!
– Я-то знаю. Но ведь вы это каждому не объясните! – возразил генерал.
Башмаков вдруг уловил некоторую преднамеренность в их словах и понял, что свой привычный спор они повторяют специально для него, оттачивая аргументы и проверяя реакцию нового человека.
– Но ведь вы же сами ходите со Сталиным!
– Я ценю в нем великого полководца!
– А ГУЛАГ?
– ГУЛАГ он искупил победой над Гитлером. И кто вам сказал, что если бы Ленин прожил лет на двадцать дольше, ГУЛАГа не было бы! Соловки ведь еще при нем появились.
– Но ведь вы это, Борис Исаакович, каждому не объясните!
– Видите ли, Андрей Федорович…
В это время над площадью разнесся громовой треск включенного микрофона. Зюганов поднял над головой руку и зарокотал:
– Товарищи! Преступный режим Ельцина…
До позднего вечера они слушали ораторов и скандировали что-то упоительно антиправительственное. Митинг закончился принятием резолюции о немедленной отставке Ельцина. После этого люди успокоились и пошли по домам. Площадь начала пустеть. Оставались лишь группки тех, кто не успел доспорить:
– …Руцкой? Да что же вы такое говорите! Руцкой такой же мерзавец… Это он расколол коммунистов! А Хасбулатов – вообще чечен… Они его специально в оппозицию внедрили. Он провокатор.
– Это ты – провокатор!
Самая большая кучка собралась вокруг Каракозина. Джедай пел, наяривая на гитаре:
И чтоб увидеть свет зари
Измене вопреки – Предателей – на фонари
Вдоль всей Москвы-реки!
Народ подхватывал:
Вдоль всей Москвы-реки
И Волги, и Оки…
Когда песня закончилась, знакомый уже есаул Гречко обнял Каракозина и достал бутылку водки:
– Сам сочинил?
– Сам.
Потом, когда выпили, казак обнял уже и Бориса Исааковича, бормоча, что ничего против отдельно и конкретно взятых евреев он, конечно, не имеет, но всем им в совокупности не может простить расказачивания.
– Что они на Дону-то творили, нехристи в кожанках! Что творили!
Борис Исаакович согласился: да, расказачивание было трагедией русского народа.
– Казацкого народа, – поправил есаул.
– Допустим. Но евреи как нация к ней отношения не имеют. Хотя, конечно, среди большевиков было немало евреев…
– И к лютому убийству государя-императора с чадами и домочадцами тоже не имеют отношения? Опять большевички виноваты?
– Да, большевики.
– А надпись еврейская на стеночке расстрельной?
– Надпись была на немецком.
– Врешь!
– Есаул, как вы с генерал-майором разговариваете! – прикрикнул Джедай.
– Виноват… Правда на немецком?
– На немецком, – подтвердил Каракозин и повернулся к Башмакову.
– На немецком! – кивнул тот, хотя понятия не имел, о чем идет речь.
– Ну, тогда все правильно, – заулыбался есаул, – революцию-то на немецкие денежки делали. Ленина с Троцким в вагоне из Германии привезли. И надпись на немецком – все сходится… Выпьем, Исакыч!
Когда они уже возвращались домой, Каракозин ядовито спросил:
– Борис Исаакович, значит, нельзя поступаться мелким фактом ради большой исторической правды?
– Нельзя.
– А строчечки-то на стене из Гейне были… «И только лишь взошла заря, рабы зарезали царя…»
– Говорите прямо. Гейне был евреем, так? Вы это, Андрей Федорович, имеете в виду?
– В общем, да.
– А если бы это были строчки из Пушкина или Рылеева? Это меняло бы дело? «Самовластительный злодей, тебя, твой трон я ненавижу, твою погибель, смерть детей с жестокой радостию вижу!»
– Но ведь строчки тем не менее из Гейне. И Юровский был евреем, и Голощекин…
– Ах, Андрей, на все процессы надо смотреть исторически. Не забывайте, у евреев были очень сложные отношения с Империей…
– А у вас? – неожиданно для себя спросил Башмаков.
– У меня? А я ведь, Олег Трудович, не еврей. Я – советский человек. И всю жизнь считал, что это очень хорошо.
– А теперь?
– А теперь не знаю… Я всегда считал главным историческую правду. И кажется, ошибался. Главное – миф, который создает себе каждый народ. Русские, например, считают себя освободителями. Евреи – мстителями. Неважно, насколько это соответствует действительности. Так они себя ощущают. Таковы их главные мифы. Русские при каждом удобном случае будут всех освобождать, проливая кровь и не спрашивая, хотят этого другие народы или не хотят. А евреи будут мстить. Если есть реальный повод для мщения – хорошо, если нет, его придумают. А революция – самое лучшее для мщения время. Вот почему так много евреев в любой революции. Вот почему Россия, когда ощущала себя освободительницей, стремительно росла. Вот почему Германия всегда проигрывала. Нельзя победить, сознаваясь себе в том, что ты захватчик. Но сейчас все меняется… Сейчас у России вообще нет мифа. И это катастрофа…
– Значит, все дело только в мифе?! – Каракозин в волнении закинул гитару на спину.
– Да, в мифе, – кивнул генерал.
– Выходит, у какого народа воображение сильнее, тот и прав перед Историей и Богом?!
– Перед Историей – да. Перед Богом – нет…
19
Эскейпер вдруг почувствовал жажду, отправился на кухню и напился из трехлитровой банки с уксусным грибом, похожим на серую неопрятную медузу. Бабушка Дуня называла его «грип». У Башмакова мелькнула даже мысль прихватить с собой на развод отпочковавшуюся маленькую медузку. И будет у него там, на Кипре, к изумлению слуг, трехлитровая банка с обвязанным серой марлей горлышком, а внутри…
Олег Трудович вздрогнул, почувствовав на своем плече чью-то руку. У него потемнело в глазах, и по телу пробежала знобящая слабость. Только не Катя! Она не должна… У нее же уроки! А с урока уйти она не может ни при каких обстоятельствах. Даже когда Катя была беременна тем, так и не родившимся ребенком, когда чуть сознание не теряла от токсикоза, все равно с урока не уходила… Башмаков иной раз представлял себе Катю в виде юной комсомолки-партизанки, попавшей в плен к гестаповцам. Они осыпают ее киношными пощечинами, скалят зубы, повторяя: «Пароль! Говори пароль, сволочь!» А она только молчит в ответ и сверкает ненавидящими глазами. Башмаков внутренне сознавал, что, окажись он сам в этом воображаемом фашистском застенке, выдал бы пароль при первом же грубом окрике. Явки, может быть, и не сдал, а пароль точно выдал бы… Олег Трудович медленно обернулся. Перед ним стоял улыбающийся Анатолич:
– Испугался?
– Н-немного…
– Ну извини!
