Методотдел - Юрий Викторович Хилимов
— А вот если та забота обо мне, какая есть у моих родителей, совсем не бьется с тем, какой заботы я хочу для себя сам, что мне делать? Я хочу поступать в педагогический, а отец считает это глупостью, занятием для девчонок, — делился со мной высокий симпатичный юноша.
— Как вы думаете, есть ли в жизни какие-то абсолютные смыслы? — задавался вопросом другой очень умный паренек.
И дети, и вопросы были очень разными. Взбудораженные моим призывом, дети смело открывали передо мной то, что не давало им покоя. И каждый с надеждой заглядывал в мои глаза, внимательно вслушивался в ответы. Я поначалу, немного растерявшийся от такого доверия, хотел свернуть эту стихийную «пресс-конференцию», но затем, взяв себя в руки, решил, что ни в коем случае не уйду, пока не отвечу на последний вопрос.
У нас состоялся взрослый разговор, потому что ребята были очень серьезными. Наверное, поэтому я рассказал им про Камю и про машинальное существование, и про скуку, и про жизнь как главную ценность в мире абсурда. И на вопрос: «Что почитать?» — я отвечал: «Посторонний», хотя потом подумал, что, конечно, им рано и как бы не вышло неприятностей. Ну да ладно, значит, так надо, значит, этим уже можно.
По большому счету, в моей речи и последующих ответах на вопросы сосредоточилась вся нужность моей работы здесь. Весь ее смысл уместился в этом теплом вечере на летней эстраде нашего парка. Только из-за этого часа, возможно, я и приехал сюда. Все остальное можно было бы с легкостью отсечь.
Из своей прошлой лекторской жизни я давно смог убедиться: чтобы достучаться хотя бы до одного человека, иной раз нужно зайти в аудиторию к сотням людей. И драматизм здесь в неочевидности момента, когда это может произойти. Совсем не обязательно, что ты тут же увидишь, прорастет ли брошенное тобой зерно. Увы, чаще приходится убеждаться в обратном, поскольку отсутствие внешних признаков интереса так легко принять за безразличие. Да и как тут поймешь, если зерно может дать всходы только через долгие-долгие годы после посева. Поэтому, когда вдруг такое случается, — это делает тебя необыкновенно счастливым.
Глава XXII, приоткрывающая завесу тайны над мечтами и увлечениями методистов отдела
Поначалу мне казалось, что все мечты моих методистов связаны лишь с деньгами. Нытье о маленьких зарплатах и крошечных премиях было одной из излюбленных тем. Эти разговоры часто случались в моем присутствии, следовательно, каждое слово адресовалось лично мне. Причем в них явно читался упрек, что, дескать, я ничего не делаю для повышения материального благосостояния своих сотрудников. Я очень злился, потому что это было совсем не так. Довольно часто мне приходилось вступать в жаркий спор с Капраловой, убеждать ее, что у меня в отделе нет никаких «лентяев и лентяек». Иногда я брал верх в таких поединках, а иногда — нет.
Особенно меня выводила из себя Таня. Кто бы мог подумать — милая, добрая, скромная Таня. Всякий раз, когда разговор касался зарплаты, она принималась эмоционально сокрушаться о ее размере, подбивая меня тем самым на новые прения с дирекцией. Таня взывала к вселенской справедливости, намекая, а то и открыто говоря, что «кто-то во Дворце получает ого-гошеньки сколько». Всегда при этом я чувствовал некую мужскую неполноценность, потому что Тане удавалось задеть меня в пространстве самой чувствительной для любого мужчины темы.
Во время таких монологов Бережной откуда-то из своих грез выползала Рита Кайсина и принималась подбрасывать аргументы в поддержку подруги. Это становилось и вовсе невыносимым. Девушки буквально впивались меня своими колкими взглядами и начинали канючить до звона в голове.
Максим Петрович всегда болезненно реагировал, если вдруг узнавал, что кому-то из коллег-методистов премия доставалась чуть в большем размере. Он насупливался и несколько дней ходил хмурым, переставая травить свои бесконечные байки. Более того, когда в его душе собиралась накипь, он начинал требовать объяснений. Сразу скажу, что ничем хорошим это обычно не заканчивалось, ведь Максим Петрович мог вывести из себя кого угодно.
В разговорах про зарплату Зина ядовито молчала. Уж она-то давно решила, что я настроил Капралову против нее и что отныне она обречена ежемесячно в расчетках не досчитываться определенной суммы. Представляю, что Дрозд говорила обо мне, когда я выходил из кабинета…
Из всех методистов самым тактичным в этом вопросе оказался Петя. Конечно, и он считал премии ужасно маленькими, но Порослев не говорил об этом прямо, а просто перечислял ворох поручений, которые ему предстояло выполнить, наивно рассчитывая, что это непременно должно вызвать у меня чувство глубокой вины.
Меня, конечно, расстраивали эти разговоры. Я обижался на неблагодарность коллег, более того, я разочаровывался в них, так как не замечал у них высоких интересов в жизни. Моя ошибка состояла в том, что я считал наших методистов слишком понятными для себя. Предсказуемость их поведения рождала у меня скуку. Я привык к тому, что на прежней работе у нас велись интересные разговоры обо всем на свете — не сплетни, а именно беседы, рожденные жаждой узнавания этого мира. Здесь же было все по-другому. Почему? Потому что мои коллеги не мечтали. Вернее, мне так казалось.
Сколько себя помню, я всегда ощущал тоску по другой, интересной жизни. Это питало меня, будоражило фантазии, заставляло любопытствовать и бросаться с головой навстречу приключениям. Тут же, в отделе, я испытывал другую тоску — тоску от такой жизни. Две тоски, но настолько разные…
Тоска по другой жизни — она вовсе не от неудовольствия своей собственной. Это тоска отшельника и путешественника, жаждущего узнавания мира. Это все равно что заглядывать в чужие окна — такое притягательное и вместе с тем постыдное занятие. Когда ты смотришь туда, где уютные занавески, где горит свет торшера, что-то делают люди, где стоят цветы на подоконниках, невольно ощущаешь некую причастность к этому застеколью. Тотчас делается все понятно про него, интересно и знакомо, но… другое. И ты вдруг понимаешь, что мог быть за тем окном, и за следующим, и вообще за каждым из возможных. Там твоя новая жизнь. Но где? Еще миг, и ее уже там нет, да и была ли она на самом деле или это просто призрак, галлюцинация?
Тоска по другой жизни — это желание узнать себя в другом, прикасаться к иному, но ни в коем случае не укореняться, не врастать, а просто собирать на
