Продолжая движение поездов - Татьяна Дагович
Общество не поняло их дружбы. Солнечное дитя как часть терапии исчезло. Зато появилась раздражающая особа, раздражающая пара – дедушка с внучкой. Особенно оскорбительной была пара для бриллиантовой бабульки. Общение Софи с Марко никогда не выходило за рамки вежливого обмена правильными фразами, но так как другие не получали и этого, до сих пор Софи считала Марко своей собственностью. Бабулька демонстративно перестала общаться с Ниной, хотя они по-прежнему сидели друг напротив друга.
– Мы просто дружим, – объясняла Нина Шварцу. – Мы можем общаться на одном языке, это уже много. У нас много общих интересов.
Они на самом деле иногда (редко) говорили по-русски. Марко заговорил свободнее, но объяснил, что русский не был родным для него, мать говорила с ним на идише, она толком не говорила ни по-русски, ни, позже, по-немецки, немецкий вообще слышать не могла (даже швейцарский вариант, на немецкий похожий не более, чем ее идиш) и с внешним миром общалась сначала через брата, потом через него. Нина спросила, как она смогла пережить войну, он этого точно не знал, мать рассказывала только, что ее однажды расстреливали вместе с другими и даже засыпали землей, но она осталась в живых. Тогда Нина сказала, что и для нее русский не первый язык, ее мама говорила с ней по-украински, и она начала говорить по-украински, но потом перешла на язык отца.
– А Надежда? – не унимался Шварц. – Почему бы вам не общаться с Надеждой, она вам определенно ближе.
– Эта тетка? Она похожа на воспитательниц из моего садика.
Дни шли. Солнце взлетало, зависало над Центром в веночке из легких облаков и, как на детской горке, скатывалось на запад. Май тянулся к июню, становилось совсем тепло. Ажурные кофточки пришлось сменить на ажурные маечки и украсить себя длинными бусами.
В один из жарких дней сидели над озером, ловя поднимающуюся от него прохладу. В воде качались отражения деревьев. Нина сама не заметила, как опустила голову на плечо Марко, ей уже не мешал резкий запах одеколона, научилась не замечать.
– Вот видишь, – сказал он, – ты прочитала столько книг. А раньше не верила, что книги тебе понравятся.
Нина не подняла головы, но впервые за последние недели вспомнила, что ведет игру, игру в ту Нину. Для чего начала игру – теперь не помнила. От скуки? Рябь бежала по озеру, унося мелкие ивовые листья.
Однажды после ужина к ней подошла Надежда. Явно не зная, с чего начать, не привыкшая вести неделовые беседы, Надежда сразу выложила:
– Была бы ты какой-нибудь типа моделькой там голодной, я бы поняла. А так – на фига оно тебе надо? Он женатый.
Нина посмотрела в прямоугольное лицо собеседницы. Сочувствия на лице не было (и не могло быть), но Нина поняла, что общество возлагает всю вину на Марко, а не на нее, не на ребенка.
– Мы просто дружим, – ответила честно и спокойно. – Я знаю, это может показаться странным. Но, согласись, не каждый день представляется возможность подружиться с такой крутой личностью.
– Я его книг не читала. У меня вообще времени читать нет, – Надежда посмотрела куда-то в сторону, туда, где Софи кокетничала с Сержем. Смотрела так долго, что Нина уже не ждала продолжения, но она продолжила: – А если залетишь? Чё делать-то будешь?
«Как можно управлять холдингом и не подозревать о существовании современной контрацепции», – подумала Нина и сказала:
– Большое спасибо. Я буду осторожна.
И, чтобы не подумали, что она иронизирует, улыбнулась так солнечно, что свет пробился через вамп-макияж.
Первая половина июля принадлежала им двоим, их разговорам, прогулкам, молчанию вдвоем. Нина сама удивлялась тому, как просто и тепло относится к Марко. Увидеть в неловком и не слишком здоровом человеке предельно средних лет большого писателя у нее не получалось, но она начала относиться к нему как родственнику, которого знала с рождения. Изредка сбегала от «родственника» в ущелье Марии. Ему она выдала свой секрет, свои запретные прогулки. Он спросил, почему она не займется нормальным альпинизмом, с инструктором, со снаряжением. Она ответила, вот именно – нормальным, это совсем не то. Марко сказал, что понимает. Просил быть осторожной.
Иногда Марко начинал рассуждать. Его читателю рассуждения приелись, поэтому он больше не решался их записывать, но мог пересказывать Нине, потому что даже если Нина будет смеяться – это не страшно. Например, о животном.
«Здесь просто такое дело… Говорят, что в человеке есть животное начало, прикрытое тонким слоем цивилизации… Или духа… Что бессмысленная жестокость, например, от животного, а искусство – чистый дух. А на самом деле наоборот. Все лучшее в человеке от животного. Любовь. Красота. Даже творчество. Посмотри, что рисуют, что пишут, – и во всем увидишь существование животного. И все худшее тоже от животного. Порядок тоже от животного, знаешь, какие строгие порядки у социальных животных? Нет в человеке никакой второй части, противоположной животной, но первая, животная часть – она бесконечна, уходит корнями в начало вселенной, и мы о ней ничего не знаем. Ничего! Она и есть дух. Дух и материя – одно и то же, разные проявления одной и той же сущности. Ты любишь мороженое? Это как внешний вид мороженого и вкус мороженого: разные аспекты одного и того же».
Если он увлекался рассуждениями, Нина просто шла рядом и кивала, иногда прислушиваясь, иногда нет. Но время от времени начинала спорить, и Марко всегда сдавался первым.
– Представляю себе Центр духовной регенерации для лягушек… то есть для обеспеченных лягушек.
– Почему нет? Даже у солнца бывает регенерация, если оно обожжется во время вспышки… Ты же видишь – оно всякий раз снова круглое.
– Никакого смысла в этой фразе!
– Ты, очевидно, права. Критики то же пишут.
Но начинал снова.
«Что-то трагичное есть в страхе, тебе не кажется? Вся природа реагирует одинаково – теленок, которого ведут на убой, пойманная птица, загнанный в угол человек. Насекомые. Даже пауки – ты никогда не пыталась поймать паука? Эти суетливые бессмысленные движения, попытки сбежать, самое жуткое, что они знакомы каждому из нас. Как странно думать, что паук испытывает то же, что испытывал бы ты на его месте. Мы знаем, что животное не выживет, потому что оно в нашей власти. Страх, и отчаяние как апофеоз страха, – вот что трагично в смерти, а больше – ничего».
– И боль тоже, – говорила она, и в последний момент передумывала, не задавала вопрос – подсмотрел ли он суетливые движения у той Нины, было ли ей страшно? И прикидывала, где бы найти паука,
