В мечтах о швейной машинке - Бьянка Питцорно
И снова я не стала возражать – просто молча слушала. Поначалу меня тревожило даже не столько содержание статьи, сколько возможная реакция медсестры, когда, завтра или чуть позже, она обнаружит, что моё безразличие и к завещанию, и к самому семейству Дельсорбо было показным, неискренним. Станет ли она презрительно клеймить меня притворщицей, лгуньей, самодовольной выскочкой? Продолжит ли помогать? Не навредит ли моё молчание Зите, не подвергну ли я опасности будущее Ассунтины? Тайны и ложь подобны змеям: никогда не знаешь, где заканчивается тело и начинается хвост, и куда он в итоге тебя приведёт, говорила бабушка. Но разве могла я не слушать? И потом, мне ведь в самом деле было ужасно интересно.
Оказывается, нотариус в конце концов всё-таки обнародовал завещание дона Урбано, которое тот написал собственноручно, добавив к и без того не самым обычным положениям несколько фраз, юридическими формулами вовсе не предусмотренных. Фразы эти оказались настолько эксцентричными и не поддающимися разумному объяснению, что газета, предполагая огромный интерес читателей, решила привести их дословно. Хватило бы и того, писал репортёр, что старый бонвиван не оставил одной из служанок ничего, зато другой, почти своей ровеснице, отписал двухэтажный доходный дом в самом центре города и пятиэтажный в новом квартале, весьма приличный надел земли и целую кучу денег; что он просил племянника, которого, кстати, и лишил вышеупомянутого имущества, приглядывать за сонаследницей и всячески заботиться о её интересах: помочь без лишних затрат снять подходящую квартиру, обустроиться по собственному выбору. Но нет: дон Урбано возжелал ещё и объяснить столь необычное решение. «Кирика Греки, – писал он, – поступила на службу в наш дом ещё совсем юной. Всегда порядочная и немногословная, с безграничной любовью и преданностью исполняла она всё, чего бы от неё ни потребовали. С беспримерным великодушием отказавшись от личной жизни и собственной семьи, беззвучно сносила она презрение и неблагодарность, не получая награды, соизмеримой с тем, что делала для нас, для меня лично. За это я прошу у неё прощения, а настоящим актом хотел бы загладить свою вину, и да простит меня Бог. Упомянутое имущество – лишь малая часть того, что по справедливости должно ей принадлежать».
«Он был хорошим человеком», – вспомнила я давешние слова Гвидо, хотя и не понимала, чем могла Кирика заслужить такое отношение и такие извинения. Личной жизни, в обмен жалованье и крышу над головой, лишаются все живущие в хозяйском доме слуги. Но я не забыла, что ради возможности воспитать меня бабушка отказалась от того, и от другого.
Впрочем, медсестра тоже сочла столь пышные выражения благодарности преувеличенными.
– Вот увидишь, у прислуги теперь ещё и прощения просить станут за то, что работу дают! – воскликнула она. – Нашёл за что похвалить: порядочная, мол, и преданная! Это, между прочим, входило в её обязанности! А коли жалованье низкое, так сама виновата, что не договорилась обо всём заранее и прибавки вовремя не попросила. Хозяева неблагодарные? Проси расчёт, а после ищи получше, не таких заносчивых. Да и то, известное дело: хозяева помыкают, слуги терпят. Короче говоря, не понимаю я всех этих оправданий и расшаркиваний дона Урбано. Имущество твоё, кому захочешь, тому оставишь. И точка, – тут она перевела дух и с ехидной усмешкой добавила: – А вот на что мать злится – это я понимаю. По сути, родной сын обвиняет её в том, что она не воздавала по заслугам этой жемчужине среди служанок, иными словами, в скаредности, которую, мол, на смертном одре желает загладить. И какая, скажи мне, была нужда писать об этом публично? Может, всё-таки лучше перемывать грязное бельё в своём кругу? Как считаешь? – и она взглянула на меня в поисках подтверждения.
– Вы правы, – пробормотала я, возблагодарив небеса за то, что мы наконец добрались до приюта и моей спутнице волей-неволей пришлось сунуть газету обратно в сумку.
Приют Девы Марии-отроковицы вполне мог быть лучшим детским заведением в городе, но мне он таковым не показался: приземистое здание посреди грядок гороха и латука, пара деревьев, редкий кустарник, но никаких цветов. Высокий забор отделял участок от дороги, на окнах красовались решётки. В приёмной с выкрашенными жёлтой эмалью стенами было пусто. Весь интерьер её составляли конторка, набитый архивными папками шкаф, два стула, статуя Скорбящей Богоматери с пронзённым семью кинжалами сердцем, стоявшая на полке, и позолоченная колыбелька под стеклянным колпаком, где лежала восковая статуэтка Девы Марии-отроковицы, с головы до ног перетянутая такими же позолоченными лентами.
Продолжив делать вид, что не умею ни читать, ни писать, я позволила моей спутнице процесть и заполнить все нужные формы. Вышедшая к нам монашка сурово заявила, что лист ожидания весьма длинный, поскольку неимущих сирот в городе куда больше, чем свободных мест; придётся дожидаться своей очереди. Я вздохнула с облегчением: значит, у меня есть ещё время сообщить Ассунтине, что её участь решена. Но тут к конторке подошла старшая медсестра
– Маркиза Эстер, дочь синьора Артонези, просила кланяться. Эта девочка пришлась ей по́ сердцу, – вполголоса сказала она, со значением улыбнувшись
– Что ж, передавайте поклон и ей, – ответила монахиня, не отрываясь от бумаг. Потом достала заполненные нами формы, которые прежде сунула под стопку других, и положила сверху. – Если хотите, можете осмотреть трапезную. Как раз время обеда.
Она проводила нас в большую, уставленную длинными столами залу, которая сразу напомнила мне столовую золотушной лечебницы в П.: те же робы в серую полоску, те же бритые головы.
– Почему же вы не разрешаете им отпускать волосы? – набравшись смелости, спросила я монашку.
– Чтобы вшей не разводить, – отрезала та. – И чтобы не поощрять мирское.
Поблагодарив старшую медсестру, я распрощалась с ней и, полная сомнений о шагах, которые только что предприняла, направилась в сторону дома Артонези. Не слишком ли я тороплюсь с обустройством Ассунтины? Не ввязываюсь
