В мечтах о швейной машинке - Бьянка Питцорно
– Что именно?
– Когда я вернусь, давайте забудем все эти «Вы» и прочие экивоки. Пора уже говорить друг другу «ты». Обещаете?
Непростое это дело, понимала я. Но необходимое. Поэтому пообещала.
Когда поезд тронулся, я направилась в больницу. Что толку идти домой? Плакать? Бессмысленно занятие.
– Не печальтесь, – уговаривал меня Гвидо. – Четыре месяца пролетят быстро. Думайте лучше о моём возвращении. И о том, что расставаться нам больше не придётся.
Больница находилось на окраине, так что мне предстояла основательная прогулка, за время которой я попыталась осознать происходящее и привести в порядок мысли, которые, впрочем, несмотря ни все мои старания разбегались в разные стороны. Те, кто видел нас в кафе, на платановой аллее и на вокзале, не только донесут об этом донне Лючинии, но и раструбят по всему городу. Досадно, что синьорина Эстер узнает обо всём из досужих сплетен: теперь я сожалела, что ничего ей не рассказала, не предупредила. Может быть, ещё не поздно? И я решила, что зайду к ней вечером.
В больнице я первым делом отправилась искать старшую медсестру, к которой у меня была рекомендательная записка. Застать её мне удалось уже в дверях: она как раз сдала смену. Это оказалась женщина средних лет, дружелюбная и отзывчивая. Несмотря на усталость, она согласилась ненадолго задержаться и побеседовать со мной – впрочем, по её словам, сколько бы ни просила синьорина Эстер об особом отношении, каким бы вниманием ни окружили Зиту, помочь моей подруге было уже нечем. Её недуг достиг последней стадии, и в сознание она больше не приходила. Сколько ей осталось... кто же это знает? Точно не больше двух недель, а может, и намного меньше. Не хочу ли я увидеться с ней в последний раз, попрощаться? При должной осторожности, если я пообещаю не подходить слишком близко и ничего не трогать, можно сделать для меня исключение и впустить в изолятор...
- А она меня узнает?
- Нет, конечно. Он спит. Мы даём ей болеутоляющее.
- Тогда, пожалуй, не стоит.
- Как хочешь... – она снова уткнулась в записку. – Здесь сказано, что у неё малолетняя дочь и нам следует найти ей жилье. Лучшее из возможных. В этом я как раз помочь могу. Детей наших пациентов, ставших сиротами, мы отправляем в приют Девы Марии-отроковицы. Чудесное заведение для девочек, при нём даже есть своя школа. Со временем пансионерки могут выучиться, стать воспитательницами в детских садах. Комнаты там просторные, сухие, воздух здоровый. Сироты сами возделывают огород, а летом их на неделю вывозят на море, в сестринский дом в П. Уж поверь, лучшего места в городе не найти. И прошений о приёме очень много, так что было бы разумно заранее забронировать место для твоей подопечной. Чтобы, когда придёт время... Если хочешь, могу сходить с тобой: тамошняя бюрократия – дело непростое, особенно для тех, кто сталкивается с ней впервые. И потом, придётся всё внимательно прочесть, заполнить формы... Тебе явно понадобится помощь...
Она, как и многие другие, решила, что я невежественна, неграмотна. Я поправлять не стала – присутствие рядом опытного человека в любом случае было бы для меня бесценно, – лишь поблагодарила за уделённое время. Торопиться с решением не хотелось, но я понимала, что ждать смысла нет. Что толку обсуждать это с Ассунтиной, спрашивать, согласна ли она? Разве у неё есть выбор? И потом, мне всё равно нужно было чем-то заняться, чтобы не думать о Гвидо.
Когда мы вышли на улицу, на свет, женщина вдруг вгляделась в моё лицо.
– Да ведь я тебя знаю! – воскликнула она. – Вот только где могла видеть?
– В доме Артонези? – рискнула предположить я, надеясь, что слухи о моей «интрижке» с Гвидо, как, уверена, уже называли это городские сплетники, ещё не достигли её ушей.
– Нет, нет, где-то ещё... Ну-ка, повернись... Подними немного подбородок... Я ведь точно видела эти серьги... А, конечно! В театре! Ты же на галёрку ходишь, верно? Значит, любишь оперу? Я тоже. Мой муж – клакёр[14], он-то меня в театр и привёл. А на прошлое Рождество подарил бинокль. Совсем другое дело, когда ты видишь певца в лицо...
Я вздохнула с облегчением. Мы обсудили любимых композиторов: она предпочитала Верди, я – Пуччини. Как же я оплакивала судьбу юных художников из «Богемы», моих собратьев по бедности! А теперь вот и Зита умирает от чахотки – совсем как Мими, которая правда, была не гладильщицей, а белошвейкой... И в её промёрзшей мансарде, почти у самой луны, не хватает лишь маленькой девочки, которой теперь нужно найти жилье.
В какой-то момент моя собеседница, упомянув о синьорах, которые всегда выкупали в театре целую ложу и за которыми она благодаря биноклю имела возможность наблюдать так долго, что теперь считала добрыми знакомыми, вздохнула:
– Какая жалость! В прошлом году мы потеряли нашу американку, Мисс. А горничная-то её, бесстыдница, недавно снова заявилась. В партере теперь восседает! И дона Урбано Дельсорбо в следующем сезоне мы уже не увидим. Он был такой милый... Но вот же экстравагантный старик! Ты слышала о его завещании?
Я, нервно сглотнув, покачала головой и, надеясь, что она оставит эту тему, ответила «нет» чуть резче, чем хотела. Но она всё же достала из сумки сложенную газету.
– Вот, читай! Хотя нет, прости, давай я прочту...
