Разбитое зеркало - Валерий Дмитриевич Поволяев
Мустафа остриг ногами воздух, будто собирался уйти в воду, и снова ушёл под снег. Дальше, дальше, как можно дальше от проклятого места…
Он полз долго, очень долго, грыз снег зубами, ломал об него пальцы, остановился, когда в груди возникла боль, виски сдавили невидимые щипцы – в лёгких кончился воздух, Мустафа захрипел задавленно и выбрался на поверхность. Перевернулся на спину и, раскинув руки крестом, отплюнулся тягучей, от усталости сделавшейся сладкой слюной. Поёрзав затылком по снегу и сделав углубление, повернул голову влево и чуть не вздрогнул: рядом, утопив лицо в снег, лежал командир.
Мустафе показалось, что Горшков мёртв – и лицо мёртвое, белое, мёрзлое, и тело мёртвое, неподвижное – ни одной живой приметы, и снег, попадавший на старшего лейтенанта, не таял, поскольку человек этот был уже мёртвый.
– Ну как, Мустафа, жив? – не поворачивая головы и не открывая глаз, тихим сиплым голосом спросил старший лейтенант.
– Жив, товарищ командир. И вы, я вижу, живы…
– Жив, Мустафа. – Горшков шевельнулся устало. – Как там ребята наши? Видно кого-нибудь?
– Никого не видно. Танки только шмурыгают туда-сюда.
– Надо ползти дальше, Мустафа, – с трудом выкашлял из себя Горшков, – на ту сторону…
– А вдруг танки обойдут лощину и появятся на той стороне? А, товарищ командир?
– Не обойдут, – уверенно прохрипел Горшков, – это не лощина, а балка. А балка может тянуться километров на пятнадцать. Её хрен обойдёшь, Мустафа.
– Тогда поползли. Надо двигаться. Иначе мы замёрзнем.
Горшков ничего не сказал на это, приподнял и окунул голову в снег, в следующий миг проворно заработал руками. Зацепленный ремнем за локоть, за ним тащился немецкий автомат.
А наверху, на закраине балки, продолжали беситься, ездить взад-вперёд танки. Ревели моторы, чёрный дым, тугими струями вырываясь из выхлопных патрубков, уносился в косматое тёмное небо, мела позёмка, закручивала снег в тонкие высокие верёвки, ветер со злым хохотом перекусывал их, и свитые стеклистые жгуты с грохотом шлепались вниз…
Они проползли ещё немного, уткнулись в крутой бок балки и, ошалело крутя головами, выбрались на поверхность почти одновременно. В то же мгновение услышали автоматную очередь. На противоположной стороне балки, на гребне закраины, стоял автоматчик и методично поливал из «шмайссера» темноту.
Очередь прошла совсем недалеко от разведчиков, встряхнула землю, снег, протыкаемый пулями, зашипел сыро, в следующее мгновение очередь отползла в сторону, разбила толстый кусок льда, невесть откуда тут взявшегося, и угасла.
Автоматчик посветил в глубину балки фонариком, – ну как будто ему не хватало режущего пламени танковых прожекторов, – ничего не увидел и снова взялся за «шмайссер». Стрелял недолго – кончились патроны. Фриц ловко, в несколько коротких движений сменил рожок и вновь открыл стрельбу.
Опустошив рожок, он плюнул с закраины в балку, послушал, как вскрикивает дурашливо, воет, хохочет пьяный ночной ветер, ознобно передёрнул плечами и побежал к танку, поджидавшему его. С одного раза запрыгнуть на броню немцу не удалось, со второго раза – тоже, вскарабкался он лишь с третьего броска, гулко затопал сапогами по заиндевелому, покрытому морозной крупкой металлу, подавая команду механику, потом прокричал что-то гортанно, по-птичьи резко. Люк открылся, автоматчик нырнул внутрь, танк дёрнулся нервно, будто примёрз гусеницами к снегу, заскрежетал траками, выбил под себя несколько обледенелых кусков и устремился вперёд…
Танки ушли. В балке Горшкову с Мустафой нечего было делать. Старший лейтенант, скорчившись в три погибели, прохрипел ординарцу:
– Как ты, Мустафа?
– Дохожу. Замёрз совсем. Бежать отсюда надо, товарищ командир. Бегом бежать.
– Погоди. Надо поискать наших, забрать тех, кто остался в живых.
– Околеем, товарищ старший лейтенант!
Горшков пошевелил губами безмолвно, пробуя разлепить их – слиплись совершенно неожиданно, будто смёрзлись, – с трудом разлепил и проговорил каркающе, будто ворона, – нет, не проговорил, а выкашлял из себя:
– Если понадобится, Мустафа, околеем, но своих не бросим.
Сунул руки в снег, к ногам, ожесточённо пощипал икры, растёр пальцы. Покаркал вновь:
– Мустафа, не сиди, разотрись!
Дыхание высоким позванивающим облаком всплыло над старшим лейтенантом, завспыхивало недобро, словно бы освещённое чем-то изнутри, и, повисев несколько мгновений над головой Горшкова, погасло – опустилось вниз. Мустафа не ответил Горшкову. Старший лейтенант рывком выдернул себя из снега, подгрёбся к ординарцу и, ухватив его обеими руками, дёрнул наверх, засипел дыряво:
– Вставай, Мустафа!
Мустафа вяло мотнул головой:
– Не могу!
– Вставай!
– Всё, товарищ командир, – пробормотал Мустафа едва внятно, – укатали сивку…
– Вставай, Мустафа!
Мустафа дёрнул ногами один раз, другой, попробовал приподняться, но в следующее мгновение обвис на руках старшего лейтенанта, словно бы потерял сознание.
Горшков отпустил его, Мустафа неловко завалился в снег, накренился.
– Вот Матерь Божья, – старший лейтенант ногою отгрёб от Мустафы снег, ухватил в руку пригоршню льдистого крошева, приложил к лицу ординарца. Мустафа застонал.
Старший лейтенант нагнулся, ухватил ещё снега, растёр на лице, удовлетворённо хакнул, выбив из горла мёрзлую пробку, когда на щеке Мустафы появилась кровь – несколько маленьких чёрных капель.
Раз кровь не обратилась в ледяное варево, не стала ничем, а выступила из царапин – значит, жить будет.
– Мустафа! – Горшков вновь зацепил пальцами крошево, припечатал к лицу ординарца, растёр, затем, задыхаясь, помял ему плечи, руки. – Вставай, Мустафа! Давай, брат, давай! – Старший лейтенант дёргался, хрипел, клацал зубами, сипел, стонал, готов был укусить ординарца – ему было важно привести его в чувство, и он это сделал.
Мустафа, шатаясь, поднялся, взмахнул руками, чуть не опрокинувшись на спину, Горшков ухватил его за воротник рубахи, помог удержаться. Потом пошарил рукой в снегу – он совсем перестал чувствовать холод, – и выволок оттуда автомат. Отряхнул его от снега и ледышек.
– Пошли, Мустафа!
Разгребая ногами снег, дырявя примёрзшие к ступням носки, проваливаясь по пояс, Горшков пересёк дно балки, стараясь в темноте угадать собственный след, спрятанный под настом – на поверхности всё равно оставались неровные кучки, след можно было угадать, – затем, оскользаясь, хрипя сдирая ногти на пальцах, стал подниматься вверх, на закраинку балки. Не оглядывался на ходу – во-первых, оглядываться сил не было, во-вторых, спиной, лопатками он чувствовал, что Мустафа движется следом, в-третьих, слышал сипение ординарца…
– Ещё немного, Мустафа, – выбил он из себя вместе с кашлем и слюнями, когда до закраины оставалось метров семь, не больше, неожиданно накренился, опрокидываясь назад, в балку, и чуть было не опрокинулся, но подоспел оживший Мустафа – вовремя это сделал, помог удержаться на ногах…
Горшков выкашлял из себя смятое «спасибо» и полез дальше, сдирая с пальцев ногти.
Наконец достиг закраины, заполз на неё грудью, животом и затих на несколько мгновений, неподвижный, будто мертвец. Холода не ощущали уже не только ноги Горшкова – не ощущало всё тело, руки, пальцы свело, скрючило внутри, образовалась намерзь, но старший лейтенант был жив.
– Хы-ы-ы, – рядом ткнулся головой в снег Мустафа, распахнул чёрный рот, выплюнул комок слюны, тоже чёрный, тягучий, будто кисель. –
