Разбитое зеркало - Валерий Дмитриевич Поволяев
Горшков приподнял голову, окутался невесомым паром:
– Лежать нельзя. Подымайся, Мустафа!
– Хы-ы-ы… Не могу!
– Надо, Мустафа! – Старший лейтенант упёрся кулаками, костяшками пальцев в снег, сделал рывок, приподнялся на несколько сантиметров, но ослабшие руки не удержали его, он снова ткнулся грудью в наст, застонал, покрутил головой упрямо и вновь упёрся кулаками в мёрзлую твердь. Прохрипел, сцепив зубы: – Надо, Мустафа! – в следующее мгновение вновь попытался оттолкнуться от земли.
Несколько секунд держался на вытянутых руках, потом опять опустился грудью на наст и в несколько приёмов, хрипя и плюясь снегом, закинул ногу на закраину. Вторая нога некоторое время оставалась лежать на склоне – Горшкову казалось, что она висит в пустоте, – он пошевелил ею и не понял, работает она или нет, живы пальцы или отмёрзли? Попробовал подтянуть ногу к себе.
Нога тихо поползла по склону вверх, упёрлась в обледенелый заструг и застряла.
Горшков вновь захрипел, стиснул зубы и, откинув автомат на закраину, чтобы не мешал, впился пальцами в снег. Подтянулся и понял наконец, находится на закраине целиком – и сам тут, и ноги его тут, не сорвались в балку, – раздвинул губы в обрадованной улыбке – удалось!
Несколько мгновений полежал неподвижно, приходя в себя, затем подтянулся опять, и опять это ему удалось.
Теперь можно было подниматься. Старший лейтенант подхватил правой рукой автомат, оперся на него, оторвал тело от снега, встал на колени и повёл головой из стороны в сторону, словно бы хотел осмотреться.
Темно было в степи здешней, нехорошо, враждебно, и сердце, которое билось в груди, отзывалось на эту темноту слабым отзвуком, возникающим в глотке, едва приметными толчками. Горшков услышал этот отзвук и, помогая себе автоматом, развернулся к Мустафе, протянул руку:
– Вставай!
Мустафа по-птичьи часто поклевал головой, просипел одышливо, едва слышно:
– Счас!
– Вставай! – Горшков вновь потыкал рукой в темноту, подавал её Мустафе, а ординарец словно бы и не видел её, дёргал головой беспомощно, ворочался, стонал, сипел и никак не мог ухватиться за протянутую руку – ослаб. – Ну!
– Счас!
Он всё-таки поднялся, разведчик Мустафа, завис над землёй косым обрубком, покачнулся обессилено, Горшков сделал несколько шагов, уходя от балки, погрузился ногами в перепаханный снег почти по колено, Мустафа сделал несколько шагов следом, также погрузился по колено в скрипучее обледенелое крошево, намешанное танковыми траками.
– Хы-ы…
Первым они нашли Вольку. Волька был раздавлен гусеницами – тело изжулькано, размято, вмазано в снег, голова, откинутая в сторону, была цела – тяжёлая танковая гусеница проползла мимо.
– Эх, Волька, Волька, – выдавил из себя лейтенант слёзно, – ну чего тебя понесло в эту сторону, почему ты не спрыгнул в балку? Надеялся убежать в степь? От танка не убежишь. – Горшков передёрнул плечами, давя в себе взрыд: он просил у Вольки прощения.
На Волькиной шее, на шнурке, что-то висело, – что именно, не разобрать, – небольшой тёмный предмет, ни не что не похожий, – Горшков нагнулся, подцепил этот предмет пальцем, приподнял и только сейчас разглядел: медный православный крестик. Старший лейтенант хотел снять его с волькиной шеи, но передумал – сейчас крестик Вольке нужнее, чем Горшкову, он спасёт Волькину душу. Горшков оставил крестик с Волькой, вздохнул едва слышно и, качнувшись из стороны в сторону, выдавил из себя:
– Прости меня, Волька… Не уберёг! – Он всхлипнул неожиданно по-ребячьи, обиженно, сдавленно, махнул рукой: – Прости!
Игорь Довгялло был расстрелян из автомата – автоматчик зацепил его взглядом в ночной темноте благодаря своим кошачьим глазам, приподнялся над люком и полоснул в ночь очередью. В Игоря попало сразу несколько пуль. Подсечённый свинцом, двигаться он уже не смог, распластался на снегу, сверху ветер накинул на него ещё беремя снега, и Игоря скоро не стало – быстро истёк кровью.
Новички-ефрейторы – последнее пополнение разведгруппы Кузыка и Торлопов, которые всё время старались держаться друг друга, и тут лежали рядом, сбитые с ног танком и впрессованные в землю, – танки в этом месте проели снег до самой земли, до черноты, – и, кажется, перед смертью обнялись… Либо один помогал бежать другому.
Так они и не успели повоевать в составе артиллерийского полка, хотя и очень хотели. Торлопов, отменный стрелок, снайпер, охотник, умеющий одной дробиной сваливать вальдшнепов, вообще мечтал меткой пулей уложить Гитлера.
– А как вы это сделаете? – недоумённо спрашивал у него Горшков. – Как доберётесь до фюрера?
– Но ведь на фронт он выезжает же, а? Выезжает.
– Выезжает, – подтвердил старший лейтенант.
– Вот тут-то ему хана и должна прийти, вот тут-то я его и ш-шелкну. За ми-илую душу – никуда он не денется. Пуля войдёт хюреру точно в глаз… В правый.
– А если в левый?
– Можно и в левый, мне без разницы.
Всё, не дано уже Торлопову уложить «хюрера» – лежал он размятый в снегу, оплывший кровью – обычное мёрзлое красное пятно, а не человек. Горшков отёр пальцами глаза:
– Простите меня, мужики! – Выдрал ногу из снега, незряче посмотрел на носок, мёртво прикипевший к ступне, двинулся дальше.
Следующим Горшков нашёл Амурцева, тот словно бы сам отыскал командира, выплыл из воющей ночной темноты, свернувшись калачиком, в красном, пропитанном кровью исподнем, со странно вытянутыми длинными костлявыми руками. Пальцы на руках были размолоты железными траками, середина туловища, сгиб спины просечены несколькими автоматными очередями, ткань на рубахе также продырявлена пулями, в дырах замёрзла чёрная густая сукровица.
Головой он устремлялся к собственным рукам, к пальцам – тянулся изо всей силы вперёд, будто хотел кого-то поймать, вцепиться в него ногтями, зубами; зелёные глаза, доставшиеся Амурцеву вместо какой-нибудь романтической девчонки, были закрыты.
Из степи дохнуло холодом, над чёрным снегом поднялась невесомая крупка, больно обожгла Горшкову лицо; впрочем, боль очень быстро исчезла – старший лейтенант вообще ничего не ощущал – ни боли, ни озноба, ни холода, ни ошпаривающей ломоты в костях – в нём словно бы всё отмерло… Ничего живого внутри не осталось.
Старший лейтенант развернулся всем корпусом – показалось, что на него кто-то смотрит из темноты… Кто это? Живой человек, мёртвый? Он подумал об Охворостове – где старшина?
Хоть бы старшина догадался прыгнуть с танка не в степь, а в обратную сторону, казавшуюся гибельно опасной, глубокой – в черноту балки. Горшков засипел сочувственно – самому себе сочувствовал, согнулся, приникая к земле, и так, в скрюченном состоянии, поспешно переместился в темноту на вскрик Мустафы:
– Сюда!
Мустафа нашёл Шувалова, вдавленного в плоскую, будто чьими-то зубами выгрызенную канаву, обработанного гусеницами так, что Шувалова можно узнать только по блестящим металлическим коронкам, стоявшим у него спереди, на верхних и нижних зубах.
– Ё-моё. – Горшков выдохнул из себя холод, подставил к губам одну руку, потом другую и прохрипел совершенно неожиданно: – А мороз, похоже, спадает…
– Кто это? – спросил Мустафа, узнавая и не узнавая одновременно раздавленного разведчика. – Шувалов? Он?
– Он, – подтвердил старший лейтенант, сглотнул ледышку, образовавшуюся во рту. И Мустафа и сам он должны были давно
