Разбитое зеркало - Валерий Дмитриевич Поволяев
– Правильно. Бросайте оружие! – Человек с железным голосом неплохо знал русский язык, говорил чисто, без немецкого «заикания».
Строчка крупных тяжёлых пуль снова взбила снег у ног разведчиков, Горшков поморщился. Ни страха, ни ожогового состояния, возникающего в пиковых ситуациях, у него не было – возникла нехорошая далёкая боль, которая тут же сменилась странным спокойствием – ну будто бы и не с Горшковым, не с его людьми всё происходило, а с кем-то другим, и старший лейтенант оказался обычным посторонним наблюдателем, взирающим на происходящее со стороны.
Но душевное спокойствие это было недолгим – всё-таки с ним происходила эта неприятная история, с ним, а не с кем-то ещё, и не в кино это было совсем, – у старшего лейтенанта остро и больно сжалось сердце, заломило уши, глаза начал жевать резкий свет прожекторов. Он бросил свой автомат. Следом бросил Охворостов, за ним – Соломин.
Отвоевались!
Не верилось, что всё может произойти так быстро и так для них бездарно. Охота превратиться в дерево, в земляную кочку, в обледеневший кусок снега, охота умереть до того, как их загонят в лагерь.
В слепящем прожекторном свете появилось несколько гибких синих теней. Это были немецкие танкисты. А может, и не танкисты, может, обычные солдаты, специально взятые в экипажи на время вольного поиска – пять человек. Трое из них размахивали автоматами. Тени неровно раскачивались в электрическом свете, иногда, перекрытые снеговыми хвостами, исчезали, но тут же, спустя несколько мгновений, возникали вновь, всё ближе и ближе – настороженные, злые, будто вылезшие из преисподней, готовые в любое мгновение открыть пальбу.
Горшков, сузившимися глазами глядя на приближающихся немцев, сплюнул себе под ноги.
В ушах гудело, прожекторная резь слепила глаза, не хватало дыхания – плохо было Горшкову. И его людям было плохо.
– А ну всем поднять руки! – прокричал один из фрицев. Это был тот самый «говорильщик», неплохо знающий русский язык.
– Боятся, суки, – тоскливо прохрипел Мустафа.
– Ничего, ещё не вечер, – упрямо набычив голову, пробормотал под нос старшина Охворостов, сжал кулаки, потом разжал. – Не вечер… Факт! Этих пятерых мы скрутим в один присест, они даже глазом моргнуть не успеют, только автоматы, как ржавые железки, полетят в разные стороны… Тьфу! – старшина сплюнул себе под ноги, набычился ещё больше.
– Как сказать! Они нынче хитрыми стали – чего-нибудь обязательно придумают. – Соломин так же, как и старшина, сжал кулаки.
Немцы подошли к ним на расстояние в десять метров – примерно так, и остановились, направив стволы автоматов не разведчиков.
– Раздевайтесь! – неожиданно скомандовал «говорильщик», знающий русский язык. – Снимайте с себя всё!
– Как так? – Охворостов выпрямился с протестующим хрипом.
– А так! До кальсон. Понятно?
– Непонятно. Ничего не понятно. – Охворостов подёргал головой и снова сплюнул себе под ноги.
Немец нажал на спусковой крючок автомата, в землю в двух шагах от сбившихся в кучу разведчиков всадились пули, снег зашипел, брызнул резвыми струйками в стороны.
– Так, надеюсь, понятно? – Немец рассмеялся: собственные действия понравились.
Охворостов со злостью рванул узел простыни, завязанный под подбором, скомкал ткань и швырнул в снег. Порыв ветра тут же подхватил её, проворно скрутил в жгут и поволок на один из прожекторов. Расстегнул телогрейку, медленно стащил её с себя и бросил под ноги.
Под телогрейкой у него красовалась душегрейка – меховой жилет, сшитый из заячьих шкурок – вещь в условиях фронта очень ценная, с такой одеждой в морозы не пропадёшь.
– Дай-ка сюда это. – Немец, говоривший по-русски, продолжая оставаться на расстоянии, ткнул стволом «шмайссера» в старшину. – Снимай, снимай! – засмеялся плотоядно: душегрейка была неплохим трофеем.
Старшина со стоном стащил с себя заячью меховушку – он сам настрелял косых, штук восемь настрелял, что в условиях фронта было очень непросто, здесь вся живность бежит от грохота пальбы, и сам выделал шкурки, – отдавать душегрейку было особенно жалко…
– Кидай, кидай. – Немец сделал гребковое движение рукой, показывая, куда надо бросить трофей – разведчиков фрицы держали на расстоянии, близко не подпускали. – Ну, русский!
Охворостов на мгновение поднёс душегрейку к лицу, втянул в себя лёгкий запах, исходивший от меха, – это был запах прошлой жизни, удачной охоты, вечерних сидений около котелка с чаем, – по лицу его пробежала судорога, и старшина швырнул безрукавку к ногам немца.
Тот поспешно поднял её и тут же натянул на себя, прямо на шинель. Засмеялся довольно.
– Хорошо! – Через мгновение вновь ткнул автоматом в сторону разведчиков: – Раздевайтесь все! Не ждите команды. Или вы хотите, чтобы начальник ваш, – он похлопал рукой по «шмайссеру», – отдал вам отдельный приказ? А?
Не дожидаясь ответа, немец нажал на спусковой крючок автомата. Прозвучала длинная звонкая очередь. Пули плясали у самых ног разведчиков, взбивали снег. Низко над головами людей носился хохочущий ветер. Как сумел опуститься в лощину – неведомо…
– Быстрее! Шнеллер!
Немец дал вторую очередь. Горшков снял с себя полевую сумку, швырнул её в обледеневшую, забитою снегом ложбину, потом стянул с головы шапку, бросил туда же.
– Шнеллер! Снимай валенки! – прокричал немец, пристукнул одним сапогом о другой. Обуты немцы были в сапоги с укороченными широкими голенищами. Конечно, в таких сапожках только звону давать, да ещё зубами лязгать – вот это делать удобно, а для другого они не годятся. Валенки – самая лучшая обувь для нынешней зимы.
Старший лейтенант носком правого валенка подцепил пятку левого, сдёрнул с себя нагретую обувку. Оставшись в портянках, поморщился – холодно было.
– Это тоже снимай, – потребовал немец и показал рукой на портянку.
«Интересно, как же он будет наматывать портянку, – невольно, с каким-то сонным спокойствием подумал Горшков, – немцы совершенно не знают, что такое портянки, никогда ими не пользовались… Вместо шарфа накрутит на шею? – старший лейтенант медленными движениями размотал портянку, бросил её поближе к немцу.
На ноге остался только носок, обычный нитяной носок из комплекта командирского обмундирования. Горшков ступил ногой в носке на снег, тот опалил подошву огнём – мгновенно достал сквозь тонкий трикотаж, старший лейтенант невольно охнул.
– Другой валенок снимай! – потребовал немец. – Шнеллер! Все раздевайтесь, все! И разувайтесь… Быстрее! Сейчас стрелять буду!
– Он действительно сейчас стрельнёт, гад этот, товарищ командир, – прогудел Мустафа на ухо старшему лейтенанту. – Очень нехороший немец. Собака!
– Непонятно, что они хотят сделать с нами, – едва слышно шевельнул и губами Горшков.
Мустафа услышал его, пробормотал:
– Если бы захотели расстрелять – расстреляли бы давно, даже бегемоту понятно!
– Да. Саданули бы из пулемётов – от нас только бы брызги во все стороны полетели… Не-ет, они затеяли что-то другое.
Через несколько минут уже все разведчики стояли на снегу, в исподнем приплясывали. Соломин вообще был босой, стоял косо, с трудом шевелил большими, с крупными белыми ногтями пальцами ног, лицо его также было белым – щёки прихватил мороз.
– Соломин, лицо снегом потри, – крикнул ему
