Соль неба - Андрей Маркович Максимов
Ариадна тихо пригласила молодых в Храм. Ее не услышали. Она повторила, не повышая голос. Ее снова не заметили.
Тогда она, не говоря ни слова, подошла к одному из автомобилей и с силой захлопнула дверь.
– Дома так холодильником хлопай, – вылетел к ней навстречу водитель. Уже покрылось румянцем его лицо, и рот с выбитым зубом уже открылся для произнесения иных, куда более неприятных слов.
Однако младший Зинченко жестом остановил его и, не выпуская из рук бутылки шампанского, направился к Храму.
Вход в церковь ему перегородил отец Константин. Он ничего не говорил, просто стоял в дверях и смотрел. Никто и никогда не смел смотреть на Семена Зинченко таким взглядом, одновременно полным пренебрежения и злобы.
Скорее по привычке, чем соображая, что делает, Семен схватил бутылку за горлышко. Взгляд священника не изменился. Самым неприятным для жениха было то, что он не видел этот взгляд, а только чувствовал его – поднять глаза младший Зинченко почему-то не мог.
Возникла заминка. Охранники растерянно смотрели друг на друга, не понимая, что делать. Наконец кто-то из широкоплечих людей догадался забрать у Зинченко бутылку.
Отец Константин отступил.
Молодожены, гости и охрана вошли в Храм.
Контролирующий и, как казалось, недобрый взгляд священника Зинченко ощущал на себе постоянно. Семену казалось: этот мужик с крестом на груди следит за ним… Ощущение подчиненности другому человеку сын олигарха последний раз испытывал в школе. Было оно забытым, но оттого еще более неприятным и, главное – ненужным, лишним. К чему это: подчиняться кому бы то ни было на собственной свадьбе.
Поначалу все шло вполне себе ладно. Но Семен чувствовал, как черное чувство недовольства и обиды постепенно и неотвратимо закипает в нем. Ну, не обладал он спокойствием ощущать чужой взгляд, как приказ для течения собственной жизни; ну, не мог он существовать в границах, которые кто-то другой ему навязывает, пусть и молча, но однозначно.
Семен Альбертович Зинченко имел понимание, которое уже превратилось в привычку: деньги платятся, в сущности, только за то, чтобы иметь право ощущать себя хозяином – в ресторане, в самолете, в зале кинотеатра… Да где угодно, если заплачено. И он искренне не понимал, почему должен отказываться от этой привычки в одной отдельно взятой церкви. Ведь уплачено же!
И когда уже в самом конце обряда надо было трижды обойти вокруг алтаря, Семен что-то шепнул Клавдии, та удивленно посмотрела на него и вдруг… оседлала Семена, словно лошадь.
– Эгей! – закричала она, радуясь, что ее длинный голос наконец-то вырвался на свободу. – О-го-го!
Семен ржал, изображая лошадь и цокая языком, носился вкруг алтаря.
Гости и охрана подобострастно хихикали.
Среди этого безумия раздался спокойный и даже как будто тихий голос отца Константина:
– Пошли вон!
Тишина рухнула на Храм и накрыла его.
Клавдия сползла со спины Семена и, нелепо растопырив ноги, села на каменный пол церкви.
Охранники подлетели, помогли подняться.
– Пошли вон! – устало повторил отец Константин.
– Что? – взревел Семен. – Что сказал?
Отец Константин говорил спокойно и без раздражения. Его слова тихо и робко летели по Храму, но долетали до всех:
– Главное, что необходимо для совершения таинства венчания, – вера в Господа Нашего Иисуса Христа. Нет в вас этой веры – глумление одно и пошлость. Пошли вон из Храма, бесстыжие! Жаль мне вас… Ибо сказано: «Кто будет веровать и креститься, спасен будет; а кто не будет веровать, осужден будет».
Вот это вот «жаль вас» окончательно взбесило Семена. Он даже словно протрезвел в момент. Глаза его налились кровью, кулаки сжались.
– Чего сказал? – взревел он. – Ты чего сказал, поп? Я отцу скажу – от тебя тут мокрого места не останется, понял? И Бог Твой тебя не защитит.
– Мы же заплатили за все, заплатили! – закудахтала Клавдия, взмахивая своими длинными руками, как крыльями. – Заплатили – значит, будьте любезны. Правильно я говорю, Сенечка? Нечего тут свои порядки наводить. Раз деньги дадены, то будьте любезны, правильно, Сенечка?
В тишину Храма хозяином вошел спокойный голос отца Тимофея:
– Заберите ваши деньги.
Отец Тимофей не вошел, а словно возник в Храме, не появившись, словно бы проявившись.
Он стоял, тихо улыбаясь, и протягивал конверт.
Семен схватил деньги, бросив: «Пересчитай!», сунул конверт кому-то из охранников и опрометью вылетел из Храма.
Двери Храма остались открытыми, и солнце, словно карауля на входе, радостно влетело в церковь, осветив иконы, отчего те заиграли красками и словно заулыбались.
– Вы еще моего отца не знаете! Вы узнаете! – кричал Семен, залезая в машину. – Никто вам не поможет! Не спасет никто! Попы чертовы! Кранты вам! Окончательные кранты!
Отец Константин глядел вслед уезжающим машинам.
– Как же так? – спрашивал он непонятно у кого. – Как же может быть такое? Как же люди могут так вести себя в Храме?
Руки его дрожали. Затуманенные от слез глаза искали отца Тимофея.
Настоятель сидел на церковной скамеечке и пытался рукой накрыть залетевший в Храм солнечный зайчик, но зайчик, словно живой, ускакивал от него.
Отец Константин присел рядом.
Два священника сидели и молча смотрели на иконы. Солнце носилось по ним, оживляя и без того бессмертные Лики.
– Это же люди… Как же? Это же люди, – причитал отец Константин и снова замолкал. – Как же можно так в Храме… Ведь не заставлял никто их сюда идти, ведь сами… Как же не боятся осквернять Храм… Не боятся… Ничего не боятся…
Отец Тимофей неожиданно спросил:
– Иоанн Крестьянкин, умнейший старец, как говорил? – И сам же ответил на свой вопрос: – Наша жизнь, говорил он, должна быть похожа на торт «Наполеон». Тесто – крем, тесто – крем. А сверху – пудра. Если из одного теста, то невкусно будет. Если из одного крема, то слишком приторно. Тесто – это наши труды, наши мирские попечения: если наша жизнь будет только из них состоять, то станет она пресной, несладкой, невкусной. Крем – это молитвы наши, если они будут с утра до вечера, то это тоже неправильно. Наши труды должны переплетаться с молитвами…
Отец Константин слушал внимательно, пытаясь понять, к чему настоятель ведет. Словно ребенок, которого опытный взрослый хочет провести по лабиринту к важной цели, отец Константин приготовил свой слух, душу, разум, ожидая услышать главное.
Но его не последовало. Отец Тимофей оборвал рассказ и замолчал.
– А что же такое пудра? – по-детски нетерпеливо спросил отец Константин.
