Оглянуться назад - Хуан Габриэль Васкес
Несколько недель назад, в конце сентября, когда Октави Марти из фильмотеки написал Серхио с просьбой выслать окончательный список фильмов, которые будут показаны в присутствии режиссера, колумбийцы готовились принять самое важное решение за двухсотлетнюю историю страны. На беспрецедентном референдуме они должны были проголосовать за или против документа длиною в триста страниц. «Это даже не документ, – сказал Серхио в одном интервью. – Это новая страна». Речь шла о Гаванских мирных соглашениях. С конца 2012 года представители колумбийских властей и герильи ФАРК, самой старой и, возможно, самой жестокой на континенте, встречались на Кубе и искали выход из более чем полувекового конфликта, от которого пострадало больше восьми миллионов человек – если считать убитых, раненых и перемещенных лиц. Его чудовищная динамика свидетельствовала о таком уровне зла, что приходилось серьезно сомневаться в коллективном умственном здоровье колумбийцев. Попытки примирения в прошлом уже предпринимались, но неизменно приводили к плачевным результатам. В 1992 году, после провала очередного раунда переговоров, которые тогда велись в Мексике, один из лидеров герильи встал из-за стола и произнес печально знаменитую фразу: «Увидимся через десять тысяч трупов». На самом деле, с тех пор погибло гораздо больше, просто мир о них ничего не знал. Но теперь все изме – нилось.
Планета четыре года следила за переговорами в Гаване. В них поучаствовали буквально все, у кого было что сказать об иссечении застарелых конфликтов: ирландцы, подписавшие Белфастские соглашения, южноафриканцы, добившиеся мира после апартеида, даже израильтяне, договорившиеся с Египтом в Кэмп-Дэвиде. Когда из Гаваны пришло известие, что стороны согласовали окончательный документ, Серхио не поверил, что такое возможно: привыкшая к войне страна собиралась перевернуть страницу и начать с нуля. Теперь дело оставалось за колумбийским народом, которому предстояло принять соглашения или отвергнуть их на референдуме. Но, разумеется, это была чистая формальность: кому могло прийти в голову, что истерзанная страна откажется остановить войну?
Тем сентябрьским вечером, выбирая фильмы для показов в его присутствии, он вдруг осознал, что барселонская ретроспектива пройдет в новом мире: в мире, где стало одной войной меньше. Он думал, как здо́рово будет взойти на сцену после сеанса и произнести немыслимые ранее слова: «Эта комедия о шуточном перемирии сегодня впервые была показана в мире, где воцарился истинный мир». Или такие: «Восемнадцать лет назад премьера этого фильма прошла в воюющей стране. Сегодня, пока мы смотрим его в Барселоне, это уже не страна в состоянии войны. Колумбия обрела мир». Или любую другую, емкую и эффектную, идеалистическую, но не наивную фразу. Размышляя таким образом, он включил «Стадионный переворот» в программу, отправил электронное письмо и стал дожидаться воскресного референдума.
Дни были сложные, и не только из-за важности политического момента. На самом деле, Серхио едва успевал думать о величии надвигавшегося события, потому что у него не хватало энергии переварить даже то, что происходило лично с ним. Пока он отвечал на запросы фильмотеки – предоставлял архивные материалы о своей жизни и творчестве, соглашался на одни интервью и вежливо отклонял другие, – полным ходом шла подготовка к съемкам сериала о Хайме Гарсоне. Это была выматывающая работа – часов в сутках не хватало. Серхио рыскал по городу в поисках подходящих локаций, иногда проводил целые расследования, выясняя, где в действительности имели место те или иные события, иногда выдумывал истории вокруг пространств, предполагая, что могло бы произойти с Гарсоном в определенном ресторане, в определенном доме, на определенной улице, где тот, вероятно, никогда не бывал. Как трудно воображать историю реального человека, с которым мы к тому же знакомы! Параллельно он проводил пробы: искал Гарсона-ребенка, Гарсона-подростка, Гарсона-взрослого; часы в офисе продюсерской компании под утомительным для глаз белым светом ламп текли бесконечно. Серхио по многу раз выслушивал знакомые до боли вступления, всматривался в чужие лица и чужие тела, пытаясь увидеть призрак погибшего друга. И все это время ни на мгновение не переставал думать о Сильвии, чувствовал пустоту от ее отсутствия и задавался вопросом, погиб ли их брак навсегда.
В будни он разговаривал с ней каждый день, почти всегда по утрам, а потом, как только улучал свободную минуту, писал длинные сообщения в ватсапе, похожие на письма заключенного, который не утратил чувства юмора. Сообщения создавали иллюзию, будто Серхио и Сильвия по-прежнему делят повседневность или даже живут в одном городе. Серхио пребывал в непоколебимой уверенности, что это – крошечное слово, заключавшее всю чудовищность ситуации, – можно исправить, просто потому, что они слишком сильно любят друг друга, чтобы не оказаться снова вместе, даже из чистого упрямства. Желание жить в одном доме с дочерью терзало его так, что он перестал спать. Он давно возненавидел тупую утреннюю тишину без нее, и дневные сообщения необходимы были еще и для того, чтобы получить фотографию, на которой Амалия корчила смешную рожицу, или голосовое сообщение, или даже видео, где она кружилась на паркете в гостиной и в каждой руке держала по голой кукле, а на заднем плане, в телевизоре, звучали детские голоса на непонятном португальском.
А страна, чуждая проблем его брака с Сильвией и совершенно безразличная к сложностям поиска локаций для истории Хайме Гарсона, приближалась к дню референдума. Серхио позвонили из некоей НКО и попросили записать двадцатисекундное видеообращение в пользу мирных соглашений. «Мы переживаем последние дни войны, – сказал он, – и я не уверен, что люди это понимают». Но, возможно, это как раз нормально, предсказуемо; они и не должны понимать. Разве могло быть иначе, если ни один человек из тех, с кем он ежедневно сталкивался на улицах, не знал, что такое настоящая война? Эта тема тогда много обсуждалась в газетах и на телевидении: в стране существовала огромная пропасть между теми, кто пережил войну, и теми, кто видел ее в новостях или читал о ней в прессе. И это был не единственный фактор разобщенности. Стоило только выйти на улицу, чтобы почувствовать напряжение в воздухе, атмосферу противостояния, новую для Серхио – потому что распространялось это противостояние в том числе и на несуществующее пространство социальных сетей. Сам он до сих пор не пускался в плавание по электронным морям, но время от времени до него долетали какие-то сверхъестественные слухи из какой-то неузнаваемой страны. Говорили, например, что Гаванские соглашения приведут к отмене частной собственности. Или что, если они будут приняты, Колумбию ждет коммунистическая диктатура. Фаусто Кабрера, после недавней поездки в Китай утративший интерес почти ко всему, проводил дни взаперти и не общался ни с кем, кроме Наибе, своей второй жены, но, когда Серхио заехал его проведать, высказался относительно референдума.
– То же говорили, когда мне было тридцать.
– Про коммунистическую угрозу?
– Да. И когда мне было пятнадцать, если вдуматься, тоже. Вроде нехитрая уловка, а как работает!
Серхио прослушивал кандидатов, изображавших Хайме Гарсона, и, словно влюбленный подросток, писал Сильвии послания, полные тайных шифров, а между тем из параллельного мира продолжало долетать невообразимое. Таксист, который вез Серхио в центр, спросил, как он будет голосовать в воскресенье. «Я буду голосовать за», – сказал Серхио. Водитель посмотрел на него в зеркало заднего вида.
– А я – против, – сказал он. – Потому что это не дело, шеф.
– Что не дело?
– Герильеросам будут платить минимальную зарплату. А знаете, откуда возьмутся эти денежки? Из наших пенсий. Я всю жизнь пашу, и зачем? Чтобы платить этим сволочам за то, чтобы они нас больше не убивали? Не-а, вертел я такие соглашения.
Это было не совсем так, но Серхио понял, что чувствовал таксист. Он промолчал, потому что сознавал, что убедительными опровергающими аргументами не располагает. Его слово против «Фейсбука», его жалкие
