Заповедное изведанное - Дмитрий Владимирович Чёрный
старуха в весёлом рыжеватом парике открыла лишь через две минуты после звонка. первым желанием на территории квартиры – было бегство. паническое, под любым предлогом – так чёрт, вероятно, должен шарахаться от ладана. но ничего не поделаешь – этикет… а бежать хотелось – тупо, физиологически. в квартире стояла вонь, причём не просто вонь, а духота, в которой перемешался такой букет, о котором и задуматься страшно. кстати, были и букеты буквальные – но тоже пожухлые, казалось, от одного здешнего «воздуха».
да, время, хоть и притормозилось, но шло и тут – поэтому вместо духа советского, коммунального (который тоже не состоял сплошь из здоровых флюид, а включал в себя и канализационные ветерки, и пелёночную влажность возле жирных кухонных наслоений и папиросного пепла), здесь царствовало нечто, пока не поддающееся пониманию, но явно приватное, личное, не продувное на правах общежития. старческая моча и нечистоплотность, многолетняя плесень и моль, кошачье всевластье на просторах бывшей элитной квартиры плюс давно всё это впитывающие деревянные панели на стенах и ещё какая-то ткань поверх дерева… Всё это, наверное, напоминало самой старухе (и фамилию-то имеющей какую-то пыльно-насекомую) церковное убранство – особенно те самые картины, на которые и смотреть-то страшно. холсты ведь тоже изнанкою вовсю впитывают запах помещения…
со старухой требовалось выпить по этикету, за столиком для переговоров. со всех стен глядели картины – какие-то пузатые то ли ангелы, то ли пророки. но вызывали они все вместе омерзение – поскольку нос тут диктовал настроение. и вот к носу-то я и поспешил поднести спасительную рюмку коньяка, не ко рту, а именно к носу, чтоб перебить этот смрад. хоть бы клопами, как некоторые считают, повеяло! но нет, запах не столь сильный. конечно, открыть форточку, пока старуха ходила за ножом и вилкой для торта (закусочка) – было бы преступлением.
– Вы знаете, а ведь это я похоронила Маяковского, – начала она отвлекать или даже оправдывать все мучения носа моего, пока я прожигал дыхание и глотку дорогим коньяком, – и добилась того, чтоб он был похоронен на Новодевичьем.
– А кто же был в урне с прахом установлен на специальном возвышении в здании Донского крематория, а после войны перенесён на Новодевичье?
– Да никто, просто установили пустую урну… Но я дошла с его прахом до самого Вэ Вэ. и он дал распоряжение захоронить. Это была простая стеклянная баночка, сверху перевязанная клетчатой материей. Она стояла на нижней полке в одном из языковых институтов тут неподалёку, на улице Воровского…
– Так его же кремацию наблюдали многие, включая Лилю?
– Ну так кремацию – видели. А что потом было с прахом – нет…
это она о мозге Маяковского, который действительно отдельно хранился для изучения, а потом не стал, видимо, нужен ни учёным, ни потомкам, тут-то в старухином лице социальный регресс и его схарчил, схоронил – но вон как гипертрофировалась, трансформировалась вся история, она уже целого Маяковского хоронила!..
вот тут я и понял всё, как говорится. не эти мёртвые цветы, розы и хризантемы (которые, видимо, старухе исправно доставляет Государство за будущее наследство), добавляющие траурности и без того ужасной атмосфере – нет, не они виноваты. процесс деградации общественного сознания, его ретроградный ревизионизм – вот что тут обитало. это та самая, прежняя элита, которая себя так никогда не называла – но собирала картины, была на приёмах и съездах, копившая добро отторгнутых от власти классов – каким-то чудом, а точнее, вместе с обществом, дотащила вместе с коллекциями древних картин и героев Эпохи, но в уже иных интерпретациях. и этим, с трудом выражаясь, умам – необходимо заслонять действительность мифами, пересматривать смерть Есенина, хоронить вновь и вновь Маяковского («на самом деле» убитого, конечно же, «тоже чекистами»), выяснять, что Фанни Каплан не могла стрелять в Ленина из-за плохого зрения и чуть ли не атрофии всех конечностей… потому что именно отсюда, а не откуда-то извне совершила меткий насекомый скачок буржуазность в Кремль. моль, как в плодах шелковицы, на здешних богатых «хлебах» классово вызрела личинкой в инкубаторе перестройки, и золотясь крылышаками, полетела по вертикали от тусклых золочёных рам в «отреставрированный» Георгиевский зал, из которого буквально выломали рамы иные, механизмы иные, рычаги Советов, на центральной трибуне озаглавленные гербом СССР. статую Ильича в нише за дубовыми трибунами тоже съела здешняя моль, которая и камень точит…
– Вы не знаете, почему это русский человек пьёт всё что горит, даже одеколон, но вот в коньяках прекрасно разбирается?
это она иронизировала – но я, оценив иронию, продолжил вспоминать её дикие исторические опусы, и расследовать их природу. точно – это же их язык. они всё время говорят про русских, именно про русских. они, бывшие на самом верху советского общества. и тут как раз не важно, что они говорят именно о русских – в Киеве такая же старуха говорила бы о хероях-бандеровцах, в Эстонии – о лесных братьях… это концептуальный, повсеместный сепаратизм, обозначившийся гораздо ранее декабря 1991-го в культуре. когда элита пожелала быть русской (умножить национально на все 15 экс-республик) – и расторгла Союз. и возникло много элит и много же рабов. а они тут продолжают доказывать – там, где их ещё печатают, – какие же мы русские!
по ломберному столику, который если отшкурить и покрыть лаком, то потянет на миллион – какого-нибудь графья или царья столик, – полз маленький тараканчик. я понял, что к ингредиентам вони мысленно не добавил на входе тараканьего дерьма, а его тут, за тканями и в щелях древнего, дореволюционного паркета имелось предостаточно, слоями поколений, наверное. как вынес тут ночёвку патриарх Алексий – только бог, пожалуй, и знает. воистину святой человек. молитвою отгонял злой духАст…
она сгорбленно вышла, прежняя светская красавица, ответить на телефонный звонок, а ко мне на столик, между коньяком и вазой фруктов, к которым прикоснуться в такой обстановке страшно – пришёл кот. я постучал ему костяшками по башке между глаз, на что кот удивлённо глянул: ты-то тут прохожий, а я хозяин. впрочем, принюхавшись к обмякшему торту, он не стал за него бороться. а на
