Шум - Рои Хен
Бу-бум
Горы мусора вокруг кишат планктоном и морскими гадами, Ципора видит рыболовную сеть с оранжевыми поплавками, пластиковые пакеты и скопище синих медицинских масок с петельками. Она решает, что где-то близко должен быть Китай, ведь именно такие маски носят китайцы, опасаясь вирусов. Какая ирония, думает Ципора, так заботиться о ближнем и одновременно нещадно губить рыб.
Бу-бум
Она наклоняется и поднимает полосатую красно-белую соломинку для напитков. Во рту воспоминание о вкусе шоколадно-ванильного коктейля. Отзвук мира, который вот-вот будет уничтожен.
Она отбрасывает соломинку. Если бы я пророчествовала, это ничего бы не изменило, пророки лают – караван идет. Нет никакой разницы между пророком и скотиной, вопящей перед закланием.
Ципора гладит теплую плоть рыбы, и та отзывается на прикосновение. Ципора прижимается к ней обнаженным телом, грудью, бедрами, щеками и вдруг чувствует странные борозды, подобные тем, которые делают на мясе, чтобы втирать в него оливковое масло и крупную соль. Вглядевшись, понимает, что это буквы. Они дрожат под ее пальцами, словно хранят безумие того, кто их выцарапал.
Из чрева преисподней я возопил, и Ты услышал голос мой. Объяли меня воды до души моей, бездна заключила меня; морскою травою обвита была голова моя…[33]
Бу-бум
Когда-то и у нее была смелость писать стихи. Сегодня не хватает смелости их даже читать. Возле этих высеченных колючих строк она благословляет милосердные реки прозы, но перед поэмой, которой почти три тысячи лет, написанной трусливым пророком Ионой, она чувствует, что воды объяли и ее душу.
Бу-бум
– Я облажалась! Я все просрала! – орет она сердцу, главному признаку жизни в этом месте.
Она только слышит его и толком не видит, потому что она без очков и потому что тут темно и повсюду пар, но главное, потому что ее глаза залиты слезами.
Бу-бум
– Мама не разрешала мне плакать! – кричит она, обращаясь к сердцу, и грустно улыбается. – “Если бы я знала, что за девочка у меня родится, – сказала она мне однажды, – то я бы не стала так стараться, чтобы сбежать из Польши”. Поверишь, что мать могла сказать такое? Холера ясна! Только когда она умерла, до меня дошло. Она просто не понимала, как можно плакать о чем-то, что не масштаба Холокоста. А еще она так никогда себе и не простила, что выжила, тогда как миллионы были сожжены в нацистских печах.
Бу-бум
– Я поклялась себе, что не повторю этих ошибок со своей дочерью, и я действительно не повторила. Я наделала кучу своих.
Бу-бум
– Знаешь, а ты отличный слушатель. – Убежденная, что сердце слушает и слышит ее, она переходит на шепот: – Когда Ноа предложила мне пойти к психологу, мне следовало согласиться, но я так обиделась на само предложение, что обидела ее в ответ, а потом она обидела меня. Ну, понимаешь, – курица, яйцо.
Бу-бум
– Вообще-то мы обе были курицами. Она гордая курица, а я трусливая. Вот так вот. Да и она тоже трусливая. Получается, унаследовала от меня трусость. Всю жизнь я ждала, что она попросит у меня прощения, а она так и не попросила. Это добило меня. А когда я извинялась перед ней?
Бу-бум
– Никогда. И это моя вина. И Бога, кстати. Если Он ждет, что народ будет просить у Него прощения, то Он его не понимает, как я не понимала дочку, которую родила. А сейчас… сейчас уже слишком поздно.
Бу-бум
– А может, еще не поздно? – Она снова повышает голос: – Для чего моя внучка калечит себе спину этой виолончелью? Чтобы мир взял и рухнул ей на голову без ее малейшей вины?! А что с тем мальчишкой? Зачем его оживлять, если он умрет от чумы или погибнет на войне? Я хочу понять, что нужно сделать, чтобы этого всего не случилось. О чем мне пророчествовать? Да, черт возьми, я согласна. Я буду пророчествовать, только выпусти меня отсюда.
Бу —
– Эй! Бог, выпускай уже! Я готова! Вруна Пиноккио Ты отпустил, а меня нет?
Бум
* * *
Ципора садится. С волос течет. Она торопливо убирает пятку со слива. Абсолютно черная вода вывинчивается из ванны.
Слышать Голос, повелевающий тебе пророчествовать, – это, конечно, болезнь, но поверить в то, что ты в желудке у здоровенной рыбины, – это уже патология.
Она разглядывает свои ладони, кожа совсем сморщилась – это от воды или она постарела на десятки лет? Из последних сил она поднимает свое размокшее губчатое тело из ванны, присаживается на бортик, чтобы прийти в себя, потом перекидывает одну ногу, другую, и вот она уже стоит на протертом коврике.
Который час? Ее все еще ждут на телевидении? После ванны в ней не осталось и толики праведного гнева, подобающего пророку. Кажется, даже слов не осталось. Теперь ее удел – лишь орать, как зверю перед закланием, но хотя бы это она обязана сделать. Нет ничего хуже, чем быть забитым в тишине. Даже если крик ничего и не изменит, пусть отзовется хотя бы в голове мясника.
Она натягивает зеленый халат и тут замечает надпись на запотевшем зеркале:
НАЧАЛ БЕЗ ТЕБЯ
– Эй… – дрожащим голосом окликает пустоту Ципора, входя в гостиную.
Телеведущий сообщает о китайце, который съел летучую мышь в городе Ухань. Ципора не слушает. Она бросается к окну и выглядывает наружу. Ничего. Она спускается по лестнице и выходит на совершенно пустую улицу. Мир на месте, ни крови, ни огня, ни клубов дыма из-под земли, ни потопа с неба, но определенно есть какое-то ощущение, которое нельзя назвать иначе как неприятное.
По черному небу плывет серое одинокое нахальное облачко.
Рыба на шаббат
– Какой же тут бардак… – ворчит Ципора, убирая старые книги и газеты с обеденного стола в гостиной.
Наткнувшись на чашку с недопитым кофе и окурками на дне, удивляется, будто ее оставил там кто-то другой:
– Вот же гадость!
Сегодня пятница. Прошло каких-то два дня с момента, как она должна была появиться в новостях, но новости, особенно в этой стране, меняются с головокружительной быстротой, и о бабуле-пророчице все уже забыли.
В ярком свете холодильника Ципора встряхивает накрытый прозрачной пленкой лоток, чтобы проверить, хорошо ли застыло желе. Она довольна, увидев, как правильно оно подрагивает вокруг серых котлеток. Совсем как в детстве.
Она протирает пыльные винные бокалы, что припасены для особого случая, который до сегодняшнего дня
