Евгений Витковский - День пирайи (Павел II, Том 2)
Новый вождь, лидер, премьер и еще кто-то там в одном лице, лежал в больнице. Зачем он в ней лежал — трудно сказать. Что на личной квартире, что на любой из дач, что в этой кунцевской больнице — везде одно и то же: аппарат «искусственные легкие», без которого премьер не мог дышать уже тогда, когда был почти рядовым советским министром Заобским; аппарат был всюду один, шведской фирмы «Мартенс». Без этого аппарата вождь даже в сортире рисковал оказаться лишним человеком, не в одном только Советском Союзе. Врачи, само собой, тоже везде были одни и те же, и уход был везде одинаковый, то есть первоклассный, и толку везде от всего этого было одинаково, то есть никакого толку, как нет никакого толку в том, чтобы тридцать лет рваться к власти и дорваться до нее в семьдесят восемь лет, не имея ни легких, ни почек, ни печени, когда почти здоровым неизвестно почему остается одно лишь пламенное сердце, — всего один инфаркт был до сих пор, бумажку ненужную прочел, переволновался, — да еще голова со знанием китайского языка, оставшаяся от прежней шпионской, то есть дипломатической деятельности. Куда уж тут проводить массовые реформы, которых Заобский жаждал так страстно. Он, впрочем, все порывался их предпринять, следуя примеру другого вождя, менее живого, зато более мертвого, — о, какое это иной раз завидное преимущество! — но добился лишь того, что у лиц мужского пола с волосами выше средней длины стали в Москве проверять документы по три раза в день и не меньше, — а для того ли Заобский шел к власти? Он инкогнито посещал театры и музеи, — об этом сообщали газеты задним числом, — отвечал на одиночные вопросы безымянного корреспондента центральной газеты и даже мог дать интервью без бумажки, если, конечно, давать лежа, голова у него варила как надо, жаль, опять-таки, что ничего другого, годного к механизму власти, кроме этой своей лежачей головы, Заобский не уберег, в яичных желтках не купался никогда, когда прежде имело бы смысл, то не догадывался, а теперь поди искупайся со всей аппаратурой. В прежние времена столь дохлого владыку свергла бы первая же боярская клика одним тыком мизинца. В нынешние времена, увы, именно какой-то такой клике был обязан Илья Заобский быстробегущими мгновениями всероссийского и даже всесоюзного властвования. Он знал, что клика эта собирается после его смерти подгрести власть под себя, а во главе страны поставить что-то совсем нелепое, царя-коммуниста, что ли, но это должно было случиться в будущем, очень плохо предвидимом из-за отсутствия предиктора, ибо В. И. Абрикосов скончался в ночь на десятое мая, не выдержав грохота победного салюта над столицей. Заобский отлично понимал, что лично ему боярская клика сама по себе не угрожает, она даст ему дожить спокойно, если, конечно, он не очень заживется — если он сам против нее не попрет. Но куда уж… Впрочем, попереть против кого-нибудь Заобскому ужасно хотелось. Попытался он, разнообразия ради, посворачивать головенки врагам этой самой «боярской клики», но получилась чепуха: единственным врагом у «бояр» оказался «картофельный маршал», так за гулю на морде Заобский звал его давно даже в лицо, но именно с Дуликовым, как лопотало западное радио, и была «сила». Надо полагать, сила советской армии. Заобский горько усмехнулся. Знал он цену этой самой армии, в которой из-за одного только национального вопроса еженощно казарма-другая в стране обязательно погибает, и все одним способом: обидится часовой-азиат, что его чуркой, либо, хуже того, чукчей обозвали, возьмет «калашникова» и прошьет свинцом всех, кто сны про баб залег смотреть, наказывай его потом высшей мерой, — а то русский обидится, что его с чукчами служить заставили, возьмет все того же «калашникова», и опять же — всю казарму, да еще потом объявит все самообороной по уставу, хороша армия, которую в юголежащую страну-галошу ни ввести нельзя, ни вывести из нее, введешь часть, так половина тут же дезертирует, другую половину душманы освежуют и на воротах развесят шкуры, хороша эта армия, две недели пьяные Кимры на работу выставить не могла! Ничего себе сила. Так что если и стоит за Дуликовым сила — то другая какая-нибудь, не эта. Сила сейчас есть единственная, нечистая — так твердо верил атеист Заобский — и она-то не за маршалом, она за боярской кликой. А за Дуликовым — разве только начштаба его, замечательный старик Докуков, жаль только, что он рехнулся, а ведь какой наркомвоенмор когда-то был! — вспомнил Заобский легенды своей ранней юности. Но тем не менее пожить еще новый премьер собирался. Ну пусть год, а то даже два, может быть, даже три года обломится, нытиком оставаться в истории нельзя, пусть помнят потомки, что был ты не манная каша с бровями, а личность волевая, горбоносая, любимый твой язык древнееврейский, ты на нем на ночь «Протоколы сионских мудрецов» каждый вечер читал!.. Заобский даже майскую демонстрацию принял лично, жаль только, что на мавзолей взойти не смог, его внесли, аккуратно, но западные гады, конечно, заметили. Но рукой-то махал собственной! И нового гренландского посла тоже сам принял, и говорил с ним по-английски, с китайским, правда, акцентом, но пусть и так — на западе публика больше испугается. Премьер подумал, что нужно распустить слух, что он по сей день коллекционирует произведения беспартийных художников, и «Молот ведьм» с утра до ночи зубрит, значит, акцию какую-нибудь готовит… На самом деле он читать, правда, уже не мог, годы не те, мозги не те, охоты и времени тоже нет, но ужо страху нагоню! И пусть вообще не очень-то заносятся… Мысль покинула Заобского, он совершенно бессильно заскреб пальцами, нащупывая несуществующий звонок, чтобы позвать врача — звонка не было потому, что весь вождь и так был обмотан датчиками, и на их неслышный постороннему уху зов уже мчались медицинские светила из дежурки.
Обреченному премьеру было дурно из-за ползущей на Москву с запада грозы. Наползали на столицу, помимо грозы, еще и грозные слухи, а также и многочисленные Романовы. Боярская клика на всякий случай свозила сюда всех, кого могла. Помимо прочно оформленного пропиской на Кутузовском проспекте Павла, его жены Кати, которой Павел отказывался дать аудиенцию наотрез, с первых же минут, когда стало известно, что она привезена, помимо отысканной в дебрях Крыма давней любовницы Павла Алевтины и его незаконного сына Ивана, помимо них следовало в ближайшее время ждать появления в Москве и всех прочих представителей «старшего клана», да про запас и косвенных родственников, да на всякий случай и однофамильцев. Ведал их выявлением дуумвират из полковника Аракеляна, впрочем, основное время проводившего на кухне, и прибавленного к нему в качестве рокового заместителя подполковника Дмитрия Сухоплещенко. Последний шел в гору с невиданной скоростью, но проклятием жизни для Аракеляна — как сам Аракелян когда-то для Углова — стать не мог и вообще волновал Игоря Мовсесовича мало, готовить не умел вовсе, только бутербродное дело при Шелковникове постиг неплохо, но на нем на одном разве удержишься? Сам полковник в последнее время поуспокоился, освоил целый ряд блюд, причем из совершенно новой экономической области — из области диких трав. В смысле грядущей спартанской экономии на госаппарате, на которую ему намекнул свояк, таковые блюда могли сильно продвинуть его карьеру, если, конечно, будут и прожорливым Георгием одобрены, и экономным Павлом. Полковник яростно экспериментировал и уже достиг серьезных успехов. В число фирменных блюд теперь входили щи зеленые из лапчатки гусиной, и другие щи, из осота с крапивой, и суп холодный из сныти, очень по жаркому времени года приятный, и студень из исландского мха, и запеканка из корней пырея ползучего, и деликатная каша из клубней стрелолиста, и дивная маринованная приправа из калужницы болотной, и недурные цукаты из дудника, и довольно трудный в приготовлении напиток из цветов коровяка, и особенно — совершенно фантастическая запеканка из зопника, породившая в Шелковникове приступ неукротимого обжорства и вызвавшая требование «подавать ее всегда сразу после долмы». Так что времени на исполнение основных обязанностей — хотя никто этого исполнения от полковника не требовал и, главное, не ждал — у Аракеляна просто не оставалось. Сын Ромео дал о себе знать: чтоб не смели искать, не то хуже будет, домой он придет, когда захочет, — поскольку передал он эту новость даже не отцу, а деду, то можно было не тревожиться. Второй сын, Тима, получил свое причитающееся за попугайное дело и в порядке не столько наказания, сколько повышения квалификации обязан был все тексты, на Пушишу записанные, расшифровать, оформить в машинописи, перевести на армянский и снова на Пушишу записать. Тимон по-армянски знал три буквы и шесть ругательств, так что работы ему должно было теперь хватить надолго. Третий сын, Зарик, он же Цезарь, умело помогал отцу по кухне, экспериментировал с дальневосточными стеблями орляка, он же, в общем-то, папоротник, и уже готовил что-то вполне съедобное, однако даже из папоротника у него все время выходила бастурма да бастурма — далась она ему! Ну хорошо он ее жарит, слов нет, но не за тем, наверное, зопник существует, чтоб лишать его исконного благородства? Хочешь бастурму жарить пожалуйста, хоть целое стадо барашков бери, но не зопник, его мало!.. Четвертый сын, Горик, был еще очень мал для серьезных дел и в жизни семейства участвовал мало. Дед Эдуард торговал попугаями. Наталья пила чай с сухариками и худела.
