Евгений Витковский - День пирайи (Павел II, Том 2)
Но вот про второй список, никем не утвержденный и оставленный целиком на подполковникову смекалку, страшно было даже думать. Это был список памятников членам семьи дома Старших Романовых, а также — даже в первую очередь — героям Реконструкции, как Шелковников и Павел, посовещавшись, решили именовать Реставрацию, иначе говоря — водворение Павла на всесоюзный престол. Где их взять, героев этих? Ну где, уязви зараза вас в поджелудочную?..
Однако Сухоплещенко работать не только любил, но и умел. Трое суток он усиленно беседовал со всеми, кто имел хоть какое-то отношение к событиям последнего года; он выискивал хоть кого-нибудь, кто пострадал, а лучше — погиб за дело Реконструкции. В крайнем случае подполковник мог выбрать кого-нибудь из членов августейшей семьи, кто недавно загнулся, его-то мучеником и объявить, — ну в самом крайнем случае и загнуть ведь кого не то не особо трудно, а там доказывай. Отец императора явно не годился, ему все равно памятник полагался. Из косвенных родственников умер у Павла только один, но был он, как назло, еврей, да и вообще седьмая вода на киселе. Так что не годился. Тогда Сухоплещенко наскоро улетел в Свердловск и, перебирая человека за человеком, папочку за папочкой, добрался и до краткого дела о смерти гражданина Керзона С.А., последовавшей в винном магазине № 231 Свердловского облпищеторга прошлой зимой. Заодно в том же деле лежал рапорт «скорой помощи» с жалобой на работу этого винного магазина, где смертных случаев не оберешься, с просьбой послать туда спецкомиссию: «скорая» такого рассадника смертности терпеть не может. Отчего это непьющий дядя-еврей помер в винном магазине, — а то, что Керзон был непьющим, Сухоплещенко установил мгновенно. Впрочем, конечно, дотошный хохол понимал, что цепляется за соломинку в чужом глазу. Но, на его утопающее счастье, соломинка в считанные мгновения обернулась спасительным бревном; на стол к хохлу лег давний рапорт врача «скорой» о смерти в результате несчастного, возможно, случая, работника магазина № 231 Петрова Петра Вениаминовича. Предсмертный вопль Петрова: «Да я за Романовых хошь кого пырну! Хошь куда!» — засвидетельствовали два десятка свидетелей, лишь бы отбояриться от следствия, доказать, что погиб Петя Петров по собственной глупой вине, в этом истина и нечего чикаться посмертно, скорей бы магазин открыли и бутылку дали, ну, и лишь бы дела не завели. Сухоплещенко просто физически ощутил, как у него на плечах отрастает третья, полковничья, коньячная звездочка. А ну подать сюда свидетелей этих! Дело Петра Вениаминовича Петрова подать! Эксгумировать!.. Через сутки весь недружный коллектив магазина № 231 с дополнениями был целиком вывезен в Москву; властью, данной подполковнику новым правительством, всю эту пьянь пришлось расквартировать на собственной даче, впрочем, только что полученной в дар от Ивистала, чтобы доносил ретивее. Дачу подполковник взял, но сам селиться на ней не рискнул. Очень к месту пришлись нынче эти свердловские хреновья: поди высели их оттуда, покуда сам не захочу, использую для прямых служебных целей, поди дачу эту у меня отбери, покуда они там живут. Повысил забор, поставил охрану. Родным городом П. Петрова оказалась какая-то Старая Грешня, где-то это название Сухоплещенко уже слышал. Там-то и надлежало ставить Петрову памятник, первому из героев Реконструкции. Пока что Сухоплещенко поиски других героев отложил, бронзы не напасешься, на одном-то герое спасибо, — и вернулся к обязанностям квартирмейстера при быстро умножающихся Романовых.
Таковых, по мере выявления и доставки в Москву, надлежало делить на два сорта: одних «задачивать», то бишь прятать на дальние дачи до востребования, либо «держать особняком», то бишь вселять в старинные московские особняки, чтобы вселенные были все время под рукой. Ко второй категории сразу была отнесена Катя Романова, невенчанная жена императора, с которой тот не хотел знаться. Родственников эта Катя имела, но не ближе двоюродных и троюродных теток в немецкой глуши на Алтае, все какие-то сектанты из восемнадцатого века, ну еще имелась престарелая бабушка, не понимающая по-русски ни слова, хотя владеющая секретом — как делать восхитительное сливочное масло, лучше вологодского; что-то смутно предчувствуя в своей судьбе, Сухоплещенко бабулю с Алтая выдернул и глубоко, комфортно задачил. Мужского потомства в роду Бахманов не оставалось вовсе, — может, куда как лучше: такого изумительного по сиротскости семейства могло в другой раз и не отыскаться, в смысле грядущих отношений с Великой Германией Катю стоило поберечь, а Павел открытой неприязни к ней все-таки не выражал, ну не хочет восходить к ней на ложе, значит, полагает, что не царское это дело. Может, суть в том, что она у него невенчанная, вероисповедания вовсе непонятного, то ли крещеная, то ли нет, сама не помнит, а покойный отец вероисповедание менял трижды.
Содержанию особняком подлежал также и явленный ныне миру сношарь Лука Пантелеевич Радищев, он же Никита Алексеевич Романов, узнав о котором ахнул даже Шелковников: такой персонаж вверенная ему организация прохлопала! Ведь его еще шестьдесят лет назад следовало на сорок тысяч кусочков разрезать и каждый расстрелять по отдельности! Но теперь было стрелять не только поздно, но очень даже слава Богу, что поздно. Получив с помощью болгарских товарищей очень убогое, но хоть какое-то досье на сношаря, Шелковников и все ведомство сделали вид, будто охраняли деревню Нижнеблагодатское все шестьдесят лет неусыпно, бережа для будущего разведения. Одно оказалось плохо: в Москву, на грядущую после конечного инфарктирования вождя коронацию, князь Никита желал ехать не иначе, как всей семьей. А это восемьсот, почитай, дворов. Да еще из соседних деревень набежит народ с доказательствами. Где их разместить? Идею подал опять-таки Сухоплещенко, и она так понравилась генералу, что он чуть не ляпнул прежде времени подполковнику следующую звездочку на погоны, но опамятовался, решил подождать до коронации. Сухоплещенко предложил, чтобы князь Никита, как доподлинный Романов, был вселен в свой родовой дом, то бишь в дом бояр Романовых на Варварке. Там какой-то музей фиговый воткнут, выкинуть его оттуда в двадцать четыре минуты, оборудовать великому князю покои такие, какие он предпочитает. А деревню — что ж, под самым боком есть гостиница на пять тысяч мест, название у нее хорошее — «Россия», даже ближе она будет к сношареву дому, чем в Нижнеблагодатском. Чай, уместятся. И иностранцев уместим, сделаем их перемещенными лицами. Приглашение великому князю заготовили, но пока не отсылали: переоборудование дома бояр Романовых в Дом Старейшего Сношаря, да и устройство гостиницы — все это требовало некоторого времени.
Долго решал Сухоплещенко швырнутый на его усмотрение вопрос: давнюю пассию Павла Алевтину, ее как, задачить либо держать особняком? И вместе с потомством или без? Подполковник изучил ее немудреную биографию керченского посола. А приходилось ей не то чтоб солоно, но во всяком случае не сладко. До последнего времени она работала экономистом в рыбном ресторане «Бригантина», замужем не была никогда по причине очень уж мымровой внешности, и в соложницы будущего императора попала не то по армейской оголодалости бойца, не то им брома там в харчи недолили, — неужто и бромом можно спекульнуть? — не то Павел ухитрялся питаться на стороне, однако сожительство их, длившееся три месяца, не отразилось бы никак и ни на чем, да вот только девятиклассник Ваня — увы, обязательные на Украине экзамены за девятый класс, а Крым все еще числился Украиной, сдать парню не дали — имя носил выразительное — Иван Павлович. Поглядев на него в натуре, последние сомнения в происхождении Сухоплещенко отбросил; взяв все дурное из внешности отца, мальчик добавил к этому еще и все дурное из внешности матери. То же, кажется, имело место и в смысле характера, только вот бездельником Павла было назвать нельзя, а отпрыск был бездельником, что называется, от Бога. Вопрос отцовства, если бы захотел Павел, можно было бы оспорить в два счета, но одного взгляда на Алю было достаточно, чтобы убедиться: конкурентов у Павла здесь, похоже, не было, Керчь все-таки не Колыма и не антарктическая экспедиция, а в Антарктиду эта баба, насколько известно, не ездила. Кроме того, император и не думал отрицать сынка, факт есть факт, быль императору не в укор. Наконец, наследник все ж таки, какой-никакой, на черный день, об этом тоже думать надо. Сухоплещенко рассудил, что держать эту пару особняком, когда в Москве один особняк уже заполнен Катей, рискованно и решил задачить Алю с Иваном подале. Аля была не очень удивлена, когда ее вежливо выгребли из ресторана средь бела дня, сунули вместе с выдернутым с шестого урока сыном в самолет и уволокли в столицу, которой она сроду не видала и видать не имела хотения; бросившего ее Павла, как и всех других мужиков, она считала скотом, она и всех других подлецами считала, которые ее бросили, а было их намного больше, чем мог предположить даже тертый калач Сухоплещенко. Но все же смягчилась, обнаружив себя на многокомнатной даче неведомо где; о том же, что с территории дачи ей выходить не дозволено, узнала не скоро, потому что дача занимала чуть не двести гектаров. Бездельник Ванька же оказался весь в отца: принял все как должное, обнаружил на угодьях конюшню с парой отличных кобыл и потребовал, чтоб разрешили кататься. Позвонили Сухоплещенко, к вечеру из Москвы прибыл учитель верховой езды. Так что вопрос о том, чем занимать наследника, решился сам по себе. Сухоплещенко приказал быстро и псарню на этой даче завести, и соколиную охоту, и компьютерные игры, а девочек пока рано. На размышления о таких мелочах Сухоплещенко теперь головы не тратил, у него у самого теперь заместитель был, лейтенант Половецкий, из театральной, говорят, семьи, шеф назначил. Пусть его. Думает вроде ничего, только педераст очень уж явный. Но Сухоплещенко такие качества в людях ценил: держать в руках проще.
