Человек маркизы - Ян Вайлер
Октопус им коротко кивнул, взял колоду в тридцать две карты, перетасовал и раздал. И я впервые увидела, что он соответствует своему прозвищу. Он сидел на своём стульчике как гигантский мешок цемента, не двигая ни на миллиметр своё туловище и огромный череп с седыми локонами; лишь время от времени из его лица выплывало облачко дыма. Октопус казался таким неповоротливым, таким заточённым в недра своего окаменевшего тела, что студенты могли подумать, будто он не играет с ними, а сидит тут просто так. Оба принялись друг с другом болтать, как будто за столом, кроме них, никого не было. Они продолжили свою болтовню и тогда, когда карты были розданы.
– Никакого уважения, – прошипел Ахим, обращаясь ко мне. – Говорить ты можешь в Бундестаге. А в скате не говорят. Кроме как о скате.
Студенты явно не принимали своего противника всерьёз. Но когда они проиграли ему первые четыре игры, то осознали свою ошибку. Старик был не только очень опытным. Он был прежде всего непостижимо быстрым. Он играл в таком темпе, что выжал из обоих все силы. Всеми восемью своими лапами он держал карты, стряхивал пепел с сигары, снова совал её в уголок рта, прихлёбывал своё пиво, записывал ход игры, махал приятелю из Мейдериха и вытягивал карты одну за другой из своей раздачи, чтобы шлёпнуть в одно и то же место стола, всегда с одним и тем же шипением и оттягом, способным повредить столешницу. Игра редко длилась дольше одной минуты, самое большее две, а если и затягивалась, то лишь потому, что студенты, в отличие от Октопуса, брали себе время подумать. Я не могла запомнить, какие карты уже вышли из игры, кто уже сколько пунктов выиграл и у кого на руках козырный король или дама или семёрка червей. Игра явно требовала высокой концентрации и ясного ума. Прежде всего в шумном прокуренном зале, полном рабочих, сыгравших за свою жизнь, может быть, десятки тысяч партий. В ночные смены у печи и в выходные на садовых участках. Октопус играл неумолимо и хладнокровно. Как Deep Blue, знаменитый шахматный компьютер.
Я лишь годы спустя в одной поездке научилась этой игре и до сих пор играю не вполне уверенно. Тем больше я удивляюсь, оглядываясь назад, игровому гению Октопуса. Он брал свои карты, со скоростью вихря просчитывал все шансы и свои итоговые пункты, хмыкал и вступал в единоборство. Если он играл, то выигрывал. И если он не рвал игру на себя, это не значило, что выигрывал противник. Самое позднее на третьей карте Октопус предъявлял свои карты игрокам.
Он безошибочно предвидел их ходы, и, если студенты в отчаянии выдёргивали карты из своей раздачи, которая при этом нарушалась, и веер приходилось подправлять во время игры, Октопус метал свои карты на стол так, что этот процесс невозможно было зафиксировать невооружённым глазом. Это было так, будто отделялись выстрелы. Лишь сужающийся веер в левой руке восьмилапого указывал на то, что карты разыгрывались. Эти молниеносные движения затрагивали одни лишь кисти, ну, разве ещё предплечья, тогда как остальное его тело закаменело в совершенном покое внутри такого же застывшего сигарного облачка. Тем более угнетающе Октопус действовал на обоих мальчишек, которые хотя и радовались двум своим выигрышам, но тут же признавали, что речь-то шла о «бабушках», то есть играх, которые выигрывает каждый.
Октопус на это не поддавался, помечал, тасовал и снова раздавал каждому по три карты, потом скат, каждому по четыре, и ещё раз каждому по три. И хотя была его очередь раздавать, то есть он последним брал свои карты в руки, он сортировал их раньше остальных и нетерпеливо ждал, когда Роланд и Кристоф наконец-то начнут злиться друг на друга. Для него в этот момент игра, собственно, уже была позади.
Однажды, когда оба не смогли прийти к единому мнению, не предложить ли больше тридцати, он проворчал:
– На Пасху у меня гости, – и это так напугало его противников, что они оба сразу вышли. Он сказал:
– Тридцать, – поднял скат, поразмыслил приблизительно секунду, потом уже рассортировал обе карты, две другие сбросил, объявил игру и сделал ход. Всё это единым плавным движением.
При виде этой благородной элегантности можно было утверждать: скат – это рыбная ловля на мушку среди видов спорта в пивной. Нельзя ни в коем случае обманываться малоспортивным обликом атлета или его употреблением пива во время занятия спортом: лучшие из них могут, что касается изящества их движений, без усилий потягаться с пляжными волейболистами. По крайней мере, Лютц так считал, воодушевлённо комментируя каждую победу своего друга. Тогда как за другими столами – а занятых было восемнадцать – игра становилась всё более шумной и оживлённой, Октопус уделывал своих противников молча, и те рвали на себе волосы, потому что делали много ошибок.
Недостижимо уйдя вперёд, Октопус перешёл на свой обходительно-ворчливый тон и даже стал давать запуганным новичкам советы. Роланду он сказал:
– Ты раздумываешь, то ли тебе сходить пиковой дамой, то ли пиковой девяткой. Играй девяткой.
Так Роланд и сделал. И когда студент Кристоф объявил гранд-уверт, он проворчал:
– Не делай этого.
– Не делать?
– Нет.
– Тогда, может, гранд без уверта?
– Попробуй.
И хотя попытка оказалась ошибочной и закончилась большей катастрофой по пунктам, Кристоф был воодушевлён тем, что Октопус дал ему совет. А через час всё уже закончилось.
Студенты встали из-за стола, Роланд протянул Октопусу руку и сказал с искренним пафосом:
– Это было для меня честью – проиграть вам.
Октопус пожал студенту руку и сказал:
– Ну-ну. – Но по крайней мере улыбался при этом.
Оба мальчика получили в качестве утешительного приза по банке пива. Хотя бы холодного.
Столы освобождались. Скоро их осталось только двенадцать. Октопусу теперь пришлось иметь дело с крупным калибром. Раукес из Фёрде. Кампман из Унны, это был самый дальний из приезжих, в Камене и Хольцвиккеде уже много лет непобедимый, а здесь всего лишь безбилетный зритель на заборе, пришедший поглазеть на торжественный проход восьмилапого. Потом Швертфегер из Динслакена, Кюпперс из Моера. Всё мужчины с электронными мозгами, мозолистыми руками и удивительным образом все без малейших позывов отлучиться в туалет.
До пяти часов вечера Октопус влил себе в бездонную глотку шестнадцать больших банок пива и при этом шевелился на своём стуле не больше, чем истуканы на острове Пасхи. Но в какой-то момент
