Человек маркизы - Ян Вайлер
– Я думал, мы идём на балкон, – заикаясь, сказал мой отец.
– Да зачем? Вы думаете, мою мать следовало уложить на балконе? – Она казалась уже нетерпеливой.
– Нет, что вы. Но из-за маркизы. Я же должен сделать замеры.
В этот момент соображение у женщины сработало заметно быстрее, чем у моего отца.
– Значит, вы не из ритуальной службы?
– Я продаю маркизы. Раздвижные маркизы в двух вариантах декора и разных размеров, – сказал мой отец из последних сил.
– Вы прокрались сюда с сопровождением ко гробу покойной и пытаетесь ещё после смерти впарить моей бедной матери тент от солнца?
– Маркизу.
– Скажите-ка, вам не стыдно, вообще-то? Вы притворились сотрудником ритуальной службы, чтобы навязать нам какой-то товар? Это неслыханно!
Рональд Папен был в отчаянии. Он не притворялся. Он просто подстроился под тон и мимику своей собеседницы и хотел звучать несколько благообразнее, чем обычно. Но прокрадываться и притворяться он и не думал. А как он мог оценить ситуацию правильно?
Мой отец извинялся минут десять, но дочь, которая ещё несколько минут назад была так расположена к нему, окатила его проклятиями и вышвырнула нас за дверь. Больше никакого бизнеса в Хаттингене, это было ясно. Рональд Папен потерял всякую охоту к бизнесу на эту пятницу.
На первом этаже у дверей мы столкнулись с господином. Тёмный костюм, белая рубашка, длинные прилизанные волосы.
– Вы идёте к Лёнам? – спросила я.
Он кивнул.
– Вы из ритуальной службы, верно?
– Да, это я, – тихо ответил он.
– Тогда будьте осторожны. Дочь сильно измотана. И на метафоры реагирует аллергически. Вы часто прибегаете к метафорам?
– Иногда, – неуверенно сказал мужчина. – И сегодня не надо?
– Только не про солнце, не про тень и не про маркизы в качестве метафор восхода и заката жизни. Окей?
– Главное, никаких маркиз, – поддакнул мой отец.
И с этим мы его оставили, поспешили к машине и дали газу. Но по-настоящему просмеяться решились только после того, как пересекли границу Рурского бассейна и оставили Хаттинген далеко позади.
День сорок первый
В самом начале, в июне, я думала, что скучнее этих каникул просто ничего не может быть. Но когда они стали близиться к концу, я уже знала, что мне будет недоставать склада, пляжа, ребят и моего отца. Можно было уже представить, как я снова сяду в поезд и поеду назад в Кёльн. В чистенький тихий Ханвальд.
Я уеду с коричневыми коленками, длинными волосами и глубоким знанием географии Рурского бассейна. Обогащённая основательным пониманием культуры закусочных этого региона. Я могла вслепую отличить соус карри из «Акрополиса» в Герне от того же соуса в «Акрополисе» Эссена. Я улаживала глубокий религиозный спор между Аликом и моим отцом о правильном пармезане для мороженого-спагетти. «Венеция» в Дортмунде применяла для этого кокосовую стружку. «Венеция» в Динслакене брала белый шоколад. Мой отец был за кокос, Алик за шоколад, я выполняла роль арбитра и принимала оба варианта. И был ли опрокинутый вафельный конус в вазочке «Пиноккио», то есть его как бы колпачок, лишь декорацией или предназначался для поедания? Съедобная декорация представлялась моему отцу невозможной опцией, противоречием в себе. Декорацию нельзя есть. И еду не используют для украшения.
– Смелое утверждение, – аргументировал Алик. – А как же тогда быть с гарнитуром при шницеле?
– С каким ещё гарнитуром?
– Ну, вся эта петрушка, которая всегда прилагается к шницелю.
– Это не гарнитур, это гарнир.
Мой отец ел всё. Очень просто. Мы проводили часы в дискуссиях по вопросу, может ли быть листовой салат со сливками или он обязан быть с уксусом и тмином.
Чем больше проходило времени моих каникул, тем свободнее я себя чувствовала. В этой жизни не было ничего срочного. Ничто не требовало никакой спешки, мы не испытывали никаких забот, ни над чем не ломали голову, кроме как над тем, чем были в этот момент заняты. Собственно, так и представляют себе идеальные каникулы.
До сих пор я связывала отдых с белым пляжем под пальмами и с обильным шведским столом. А теперь сидела утром с одним ломтём хлеба, намазанным Нутеллой, у канала Рейн-Герне и щурилась на воду, где Алик управлялся со старой вёсельной лодкой и показывал мне, как сделать стойку на руках, опираясь на борт, – и всё кончилось живописным падением. Он потом радовался, что рухнул в воду, а не внутрь лодки. Мы никогда не говорили о школе. Он, конечно, знал, что я осталась на второй год и не была большой умницей. Он мог бы надо мной посмеиваться на этот счёт или стыдить меня, но Алику это было скучно. Кроме того, он знал, что такое быть отверженным. Уже по одной этой причине ему бы не пришло в голову смеяться надо мной. И я была старше. И девочка. Это сдерживало его больше, чем всё остальное.
И с Рональдом Папеном я бы не смогла говорить о моих неудачах в гимназии, даже если бы хотела. Для него это просто не имело значения. Причина крылась наверняка в том, что у него не было воспитательного опыта, и он, вероятно, вообще не знал, что в этой родительской функции тема школы обычно регулярно затрагивается. Ему нечего было привнести, он не разбирался в условиях перевода из класса в класс, или в программе класса, или в перспективах будущего по части образования. Сегодня я думаю, что он был этому только рад.
С другой стороны, он должен был расценивать своё незнание и отсутствие талантов в области напоминания и поучения как недостаток, происходивший оттого, что целое десятилетие не брал на себя никакой ответственности за это. Ему не приходилось говорить с учителями, покупать к новому учебному году новые тетрадки, ручки, блокноты, обложки и учебники для меня. Он никогда не был на родительских собраниях и не обсуждал с другими отцами и матерями цель классной поездки, он никогда не исправлял со мной плохую оценку на посредственную и не заучивал со мной слова. В принципе во всём, что касалось школы, он не выходил за пределы собственной юности. В этом отношении в нём не было ничего отеческого. А поскольку так называемые серьёзные разговоры я считала обязательными только по месту постоянного жительства, то моя катастрофическая школьная карьера оставалась здесь запретной темой. То же самое касалось моих отношений с мамой, Хейко и Джеффри. Предполагаю, единственное, что бы сказал на
