Человек маркизы - Ян Вайлер
Ахиму становилось тревожно.
– Надо принудить противника к ошибке, – решительно сказал он и двадцать минут простоял у стола Нюпера, где пытался гипнотизировать титана ската, сверля его взглядом. Он таращился на него, стараясь не моргать, но Нюперу это – если он даже и заметил – ничуть не мешало, по крайней мере желанной Ахиму ошибки он не совершил, а выигрывал раунд за раундом властно и безжалостно.
И когда наконец осталось всего три игрока, когда в зале был только один стол, Октопус всё же попросил Ахима промассировать ему плечо, и то скорее потому лишь, что Нюпер остался без свиты и не мог себе позволить поддерживающую процедуру. Октопус вставил бы себе ещё одну зубную капу или повелел бы обмахивать себя опахалом, чтобы позлить Нюпера.
Третьим игроком за последним столом этого вечера был один неожиданный финалист из Дуйсбурга. Боммер, Ральф, доселе никому не известный, и он очень волновался. Октопус и Нюпер приветствовали друг друга уважительно, но без лишнего дружелюбия.
– Если ты хочешь окорок, тебе придётся сперва разобраться со мной, – сказал Нюпер, готовый на всё.
– Сегодня твоя очередь, – сказал Октопус.
– Привет, я Ральф, – сказал Ральф, на которого никто не обратил внимания.
Трое сели, Нюпер распечатал свежую колоду карт и пропустил её через пальцы. Ахим поставил рядом с Октопусом свежее пиво.
И началось эпическое решающее сражение под патронатом Общества рабочей благотворительности Рейнхаузена. Все выбывшие игроки сгруппировались вокруг финалистов. Они хотели увидеть своими глазами, как дуэлируют лучшие из лучших. Кому было плохо видно, вставали на стулья. А кто стоял ещё дальше, взбирались на столы.
Октопус сразу выиграл первый раунд за себя, играл для открытия гранд с тремя, потом пик-ханд и ещё один нуль. Потом игра пошла на Боммера, который так радовался этому, что при своей следующей игре забыл сбросить и потом несколько раундов из грама больше не мог торговаться из-за этой начальной ошибки.
Нюпер в шестнадцатой игре перехватил ведение, выиграв гранд-уверт и тут же заманив Октопуса в ловушку, начав как бы радостно торговаться, но потом тотчас вышел, предоставив восьмирукому игру, которую тот совсем не хотел. Октопус тотчас же получил пиво, чтобы успокоить нервы, но потерял эти черви без двух и замыслил месть.
Когда сегодня я вспоминаю тот день, я думаю, конечно, о смоге в этом зале, о множестве мужчин в подтяжках и о пивных испарениях. О затупившихся жирных карандашах, карябающих по блокнотам, об окороке, лежащем на столе с призами, и о поцарапанном паркете, на котором проходили уже сотни свадеб, крещений, погребений, карнавалов, вечеринок и турниров по скату. Я была единственной девочкой в этой карточной кутерьме, но не единственным инородным телом. По другую сторону стола стоял мой маленький отец, белая рубашка, старые брюки, и его вид действовал на меня завораживающе, как случалось уже не раз. Как будто он был из другого времени или даже прибыл с другой планеты. Он стоял со стаканом воды среди небритых и неухоженных, среди старых и тех, кто уже смолоду выглядел старым, и смотрел на своего друга Октопуса за игрой. И в его взгляде отражалась такая любовь к людям и к жизни, какой я не видела ни у кого другого. Разумеется, Рональд Папен не понимал ровно ничего в карточной игре. Он точно так же любовался бы Октопусом за чисткой картошки или за декламированием португальских стихов – с неисчерпаемым доверием. Вся обстановка никак не мешала моему отцу. Мы точно так же могли стоять и на лугу под дождём. Его соучастие было безусловным и безграничным. И когда я на него смотрела, то ощутила болезненный укол, потому что до этих каникул я никогда не испытывала такой любви. Только теперь я почувствовала, чего мне так не хватало в первые пятнадцать лет моей жизни. На несколько минут меня даже охватила злость при мысли, что Октопус получал то, что предназначалось мне. Со мной не было отца, когда я училась кататься на велосипеде. Его не было, когда я пошла в школу. Его не было, когда я потеряла свой первый зуб, и когда последний – тоже. Он был где-то смутным и далёким. А на самом деле был всего в часе езды и ни черта не думал о своём ребёнке. Предпочитал стоять на обочине игры с Лютцем и Ахимом или сидеть в пивной Клауса.
Эти размышления посреди шума, чада и волнения финальной игры были совсем недолгими. Потом я снова взглянула на Рональда Папена по-другому. Его любопытство и умение радоваться удовольствиям других снова склонили мои симпатии в его пользу. И я была рада, что я здесь, в ресторане Мартинуса. А не где-нибудь в Майами, в отеле.
В игре номер двадцать восемь Октопус снова оказался на вершине по количеству пунктов и после следующей игры, казалось, тоже чувствовал себя комфортно. Нюпер тоже не нервничал, забрал три игры, потом одну выиграл Боммер, потом снова Нюпер две подряд. Октопус больше не подступился к игре. А кто не играет, тот не зарабатывает пункты. Его преимущество уменьшилось на несколько пунктиков. Меньше, чем на тридцать. По лицу Октопуса ничего нельзя было увидеть, но облачка его дыма участились.
И потом тридцать шестая игра. Ральф Боммер начал при последней раздаче двенадцатый раунд с торговли. Он вышел, побеждённый и сдавшийся, при двадцати четырёх, ему было уже всё равно, он так или иначе покинул бы стол как последний по пунктам, довольствуясь призом за третье место: двойной упаковкой пива с кофейными фильтрами.
Октопус сказал: «Семь».
Нюпер, не заглядывая в свои карты: «Да».
«Тридцать».
«Да».
«Тридцать три».
«Да».
«Тридцать пять».
«Да».
«Тридцать шесть».
«Да».
Октопус торговал на гранд с двумя, немного рискованная игра, потому что он тем самым, должно быть, рассчитывал, что у Нюпера на руках два других валета и потому что Нюпер пойдёт. Это могло означать, что Нюпер пойдёт бубновым тузом, который Октопусу придётся побить козырем, вследствие чего он лишится козырей, чем Нюпер и воспользуется. Изящно. Но Октопус был готов пойти на риск ради окорока мясника Фрёлиха и ради поражения Непобедимого. С другой стороны, Боммер хотя
