Федор Сологуб - Том 2. Мелкий бес
Володин призадумался, склонил голову, выпятил губы и сказал задумчиво:
– Да, это очень хорошо будет. Только нас тогда уже не будет.
Передонов посмотрел на него злобно и проворчал:
– Это тебя не будет, а я доживу.
– Дай вам бог, – весело сказал Володин, – двести лет прожить да триста на карачках проползать.
Уж Передонов и не зачурался, – будь что будет. Он всех одолеет, надо только смотреть в оба и не поддаваться.
Дома, сидя в столовой и выпивая с Володиным, Передонов рассказывал ему про княгиню. Княгиня, в представлении Передонова, что ни день дряхлела и становилась ужаснее: желтая, морщинистая, согбенная, клыкастая, злая, – неотступно мерещилась она Передонову.
– Ей двести лет, – говорил Передонов и странно и тоскливо глядел перед собою. – И она хочет, чтобы я опять с нею снюхался. До тех пор и места не хочет дать.
– Скажите, чего захотела! – покачивая головою, говорил Володин. – Старбень этакая!
Передонов бредил убийством. Он говорил Володину, свирепо хмуря брови:
– Там у меня за обоями уже один запрятан. Вот ужо другого под пол заколочу.
Но Володин не пугался и хихикал.
– Вонь слышишь из-за обоев? – спросил Передонов.
– Нет, не слышу, – хихикая и ломаясь, говорил Володин.
– Нос у тебя заложило, – сказал Передонов, – недаром у тебя нос покраснел. Гниет там, за обоями.
– Клоп! – крикнула Варвара и захохотала. Передонов смотрел тупо и важно.
Передонов, все более погружаясь в свое помешательство, уже стал писать доносы на карточные фигуры, на недотыкомку, на барана, что он, баран, самозванец, выдал себя за Володина, метил на высокую должность поступить, а сам – просто баран; на лесоистребителей, – всю березу вырубили, париться нечем и воспитывать детей трудно, а осину оставили, а на что нужна осина?
Встречаясь на улице с гимназистами, Передонов ужасал младших и смешил старших бесстыдными и нелепыми словами. Старшие ходили за ним толпою, разбегаясь, когда завидят кого-нибудь из учителей, младшие сами бежали от него.
Во всем чары да чудеса мерещились Передонову, галлюцинации его ужасали, исторгая из его груди безумный вой и визги. Недотыкомка являлась ему то кровавою, то пламенною, она стонала и ревела, и рев ее ломил голову Передонову нестерпимою болью. Кот вырастал до страшных размеров, стучал сапогами и прикидывался рыжим рослым усачом.
XXVIII
Саша ушел после обеда и не вернулся к назначенному времени, к семи часам. Коковкина обеспокоилась: не дай бог, попадется кому из учителей на улице в непоказанное время. Накажут, да и ей неловко. У нее всегда жили мальчики скромные, по ночам не шатались. Коковкина пошла искать Сашу. Известно, куда же, как не к Рутиловым.
Как на грех, Людмила сегодня забыла дверь замкнуть. Коковкина вошла, и что же увидела? Саша стоит перед зеркалом в женском платье и обмахивается веером. Людмила хохочет и расправляет ленты и его ярко-цветного пояса.
– Ах, господи, твоя воля! – в ужасе воскликнула Коковкина, – что же это такое! Я беспокоюсь, ищу, а он тут комедию ломает. Срам какой, в юбку вырядился! Да и вам-то, Людмила Платоновна, как не стыдно!
Людмила в первую минуту смутилась от неожиданности, но быстро нашлась. С веселым смехом, обняв и усаживая в кресло Коковкину, рассказала она ей тут же сочиненную небылицу:
– Мы хотим домашний спектакль поставить, – я мальчишкой буду, а он девицей, и это будет ужасно забавно.
Саша стоял весь красный, испуганный, со слезами на глазах.
– Вот еще глупости! – сердито говорила Коковкина, – ему надо уроки учить, а не спектакли разыгрывать. Что выдумали! Изволь одеться сейчас же, Александр, и марш со мною домой.
Людмила смеялась звонко и весело, целовала Коковкину, – и старуха думала, что веселая девица ребячлива, как дитя, а Саша по глупости все ее затеи рад исполнить. Веселый Людмилин смех казал этот случай простою детскою шалостью, за которую только пожурить хорошенько. И она ворчала, делая сердитое лицо, но уже сердце у нее было спокойно.
Саша проворно переоделся за ширмою, где стояла Людмилина кровать. Коковкина увела его и всю дорогу бранила. Саша, пристыженный и испуганный, уж и не оправдывался. «Что-то еще дома будет?» – боязливо думал он.
А дома Коковкина в первый раз поступила с ним строго, велела ему стать на колени. Но едва постоял Саша несколько минут, как уже она, разжалобленная его виноватым лицом и безмолвными слезами, отпустила его. Сказала ворчливо:
– Щеголь этакий, за версту духами пахнет!
Саша ловко шаркнул, поцеловал ей руку, – и вежливость наказанного мальчика еще больше тронула ее.
А между тем над Сашею собиралась гроза. Варвара и Грушина сочинили и послали Хрипачу безыменное письмо о том, что гимназист Пыльников увлечен девицею Рутиловою, проводит у нее целые вечера и предается разврату. Хрипач припомнил один недавний разговор. На-днях на вечере у предводителя дворянства кто-то бросил никем не поднятый намек на девицу, влюбившуюся в подростка. Разговор тотчас же перешел на другие предметы: при Хрипаче все, по безмолвному согласию привыкших к хорошему обществу людей, сочли это весьма неловкою темой для беседы и сделали вид, что разговор неудобен при дамах и что самый предмет ничтожен и маловероятен. Хрипач все это, конечно, заметил, но он не был столь простодушен, чтобы кого-нибудь спрашивать. Он был вполне уверен, что все узнает скоро, что все известия доходят сами, тем или другим путем, но всегда достаточно своевременно. Вот это письмо и была жданная весть.
Хрипач ни на минуту не поверил в развращенность Пыльникова и в то, что его знакомство с Людмилою имеет непристойные стороны. «Это, – думал он, – идет все от той же глупой выдумки Передонова и питается завистливою злобою Грушиной. Но это письмо, – думал он, – показывает, что ходят нежелательные слухи, которые могут бросить тень на достоинство вверенной ему гимназии. И потому надобно принять меры».
Прежде всего Хрипач пригласил Коковкину, чтобы переговорить с нею о тех обстоятельствах, которые могли способствовать возникновению нежелательных толков.
Коковкина уже знала, в чем дело. Ей сообщили даже еще проще, чем директору. Грушина выждала ее на улице, завязала разговор и рассказала, что Людмила уже вконец развратила Сашу. Коковкина была поражена. Дома она осыпала Сашу упреками. Ей было тем более досадно, что все происходило почти на ее глазах и Саша ходил к Рутиловым с ее ведома. Саша притворился, что ничего не понимает, и спросил:
– Да что же я худого сделал?
Коковкина замялась.
– Как что худого? А сам ты не знаешь? А давно ли я тебя застала в юбке? Забыл, срамник этакий?
– Застали, ну что ж тут особенно худого? так ведь и наказали за то! И что ж такое, точно я краденую юбку надел!
– Скажите, пожалуйста, как рассуждает! – говорила растерянно Коковкина.
– Наказала я тебя, да видно мало.
– Ну, еще накажите, – строптиво, с видом несправедливо обижаемого, сказал Саша. – Сами тогда простили, а теперь мало. А я ведь вас тогда не просил прощать, стоял бы на коленях хоть весь вечер. А то, что ж все попрекать!
– Да уж и в городе, батюшка, про тебя с твоей Людмилочкой говорят, – сказала Коковкина.
– А что говорят-то? – невинно-любопытствующим голосом спросил Саша.
Коковкина опять замялась.
– Что говорят, – известно что! Сам знаешь, что про вас сказать можно. Хорошего-то мало скажут. Шалишь ты много со своею Людмилочкою, вот что говорят.
– Ну, я не буду шалить, – обещал Саша так спокойно, как будто разговор шел об игре в пятнашки.
Он делал невинное лицо, а на душе у него было тяжело. Он выспрашивал Коковкину, что же говорят, и боялся услышать какие-нибудь грубые слова. Что могут говорить о них? Людмилочкина горница окнами в сад, с улицы ее не видно, да и Людмилочка спускает занавески. А если кто подсмотрел, то как об этом могут говорить? Может быть, досадные, оскорбительные слова? Или так говорят, только о том, что он часто ходит?
И вот на другой день Коковкина получила приглашение к директору. Оно совсем растревожило старуху. Она уже и не говорила ничего Саше, собралась тихонько и к назначенному часу отправилась. Хрипач любезно и мягко сообщил ей о полученном им письме. Она заплакала.
– Успокойтесь, мы вас не виним, – говорил Хрипач, – мы вас хорошо знаем. Конечно, вам придется последить за ним построже. А теперь вы мне только расскажите, что там на самом деле было.
От директора Коковкина пришла с новыми упреками Саше.
– Тете напишу, – сказала она, плача.
– Я ни в чем не виноват, пусть тетя приедет, я не боюсь, – говорил Саша и тоже плакал.
На другой день Хрипач пригласил к себе Сашу и спросил его сухо и строго:
– Я желаю знать, какие вы завели знакомства в городе.
