Аполлон Григорьев - Воспоминания

Нина заговорила первая, и заговорила о смерти. Она боится ее — и хотела бы верить в бессмертие… Но мой мистический бред о бессмертии едва ли в состоянии кого-нибудь ободрить и уверить… «А вы, неужели вы в самом деле не боитесь умереть?» — спросила она меня задумчиво и не подымая своих голубых глаз с резного стола, по которому чертила пальцем. Я отвечал ей — что «боюсь медленной смерти — но умереть вдруг готов хоть сейчас»… Мы замолчали снова; изредка только, почти невольно из меня вырывались темные, странно-мистические мечты о будущей жизни.

Я ушел в 11 часов.

Опять хотелось мне рыдать и молиться; еще больше хотел бы я упасть у ее ног и с глубокою, бессознательною любовью смотреть на фосфор ее глаз, на бледную, прозрачную руку…

Вопрос — чем кончатся мои дела по службе и мои долги?.. Нельзя же вечно обманывать других и себя.

Нынче был Кав… Опять о бессмертии и об ней. Он говорит прямо, что если обеспечит свою будущность, то непременно женится на ней… «Наш взгляд на семейную жизнь одинаков, — продолжал он, — на другой день брака я буду точно таков же, каков я теперь; жена моя будет свободна вполне»… А я — я знаю, что я бы измучил ее любовью и ревностью…

Я и она осуждены равно…* Я и она — сумеем найти бесконечное страдание в том, что другие зовут блаженством.

У Н. И. был нынче какой-то господин, которого физиономия мне очень не нравится; он — что-то вроде откупщика и пахнет откупами и нравственностью. Целый вечер я и Софья Кума занимались бласфемиями*.

Потом мы ходили с Лидией, она выпытывала от меня тайну моей хандры — а выпытывать, право, нечего; я даже не стараюсь и таиться. Да и она, кажется, только для эффекту выпытывает. Читая строфу «Сказки для детей», она сделала такое ударение над именем Нины, что сомневаться в ее догадливости совершенно невозможно.

— Послушайте, — говорил я, садясь подле нее в зале у окна, — когда встретишь такую женщину, то отдашь ей всю жизнь, всю душу, все назначение, отвергнешь всякую цель, потому что всякую цель станешь считать богохулением… — Я говорил святую правду.

— Да вы не найдете такой женщины.

— А если?…

— Вы обманетесь. Ecoutez moi, vous etes le comte Albert… Et Consuelo…,[76] — она не договорила, но лукаво засмеялась. «Consuelo, Consuelo, Consuelo di mi alma»,[77]* — отвечал я с безумным порывом.

— О чем вы так горячо рассуждаете? — спросила меня с улыбкою добрая Любовь Фа, которая сидела у рояля с Софьей Кумй.

— О «Сказке для детей», — отвечал я с всевозможным спокойствием.

Сели ужинать. Разговор между мною и Софьей Кумй склонился опять на то же. Я был в духе — и по поводу мысли о наказании в будущей жизни стал рассказывать, как мне вообразилось однажды, что ко мне входит der alte Zebaoth…[78] Яблочков отвернулся и плюнул, кажется… Я не остановился и продолжал ту же историю, — хотя предчувствовал, что это не пройдет даром.

И точно… Нынче в Совете Н. И., отведя меня в сторону, начал говорить мне, что «это именно и опасно и с одной стороны неприлично»… Я смолчал — здесь было не место объясняться. Он прав, может быть, но замечаниям пора положить конец.

Конец — но вместе с этим конец и всему. Будь воля рока — она влекла меня, она опутала меня сетями, которые можно только разрубить. Минута настала.

Написал письмо к Кру, желчное и умное, но софистическое во всяком случае. Я знаю сам, что я не прав.

— Завтра я иду к Стр, — сказал я Фету.

— Зачем?

— Проситься в Сибирь.

Он не поверил.

Хочу молиться, в первый раз этот год. Есть вечное Провидение — ж я хочу знать его волю.

Я оставлен самому себе… Вперед же, вперед…

Разговор с Стр был глуп — потому что я не хотел быть откровенен. Но дело идет. От него я поехал к Ane*. Она была поражена моим намерением — и между тем почти сквозь судорожный смех сказала мне: c'est pour la premiere foi que vous etes homme.[79] Оба мы были спокойны и холодны, но я знаю, чего стоит ей это спокойствие. При прощанье я пожал ее руку, и мне — эгоисту было как-то отрадно это пожатие. К чему таиться? мне было весело, что эта душа вполне принадлежит мне, что она страдает моими страданиями.

Целый вечер мы говорили с Фетом… Он был расстроен до того, что все происшедшее казалось ему сном, хотя видел всю роковую неизбежность этого происшедшего.

— Черт тебя знает, что ты такое… Судьба, видимо, и явно хотела сделать из тебя что-то… Да недоделала, это я всегда подозревал, душа моя.

Мы говорили о прошедшем… Он был расстроен видимо…

Да — есть связи на жизнь и смерть. За минуту участия женственного этой мужески-благородной, этой гордой души, за несколько, редких вечеров, когда мы оба бывали настроены одинаково, — я благодарю Провидение больше, в тысячу раз больше, чем за всю мою жизнь.

Ему хотелось скрыть от меня слезу — но я ее видел.

Мы квиты — мы равны. Я и он — мы можем смело и гордо сознаться сами в себе, что никогда родные братья не любили так друг друга. Если я спас его для жизни и искусства — он спас меня еще более, для великой веры в душу человека.

О да! есть она, есть эта великая вера, наперекор попам и филистерам, наперекор духовному деспотизму и земной пошлости, наперекор гнусному догмату падения. Человек пал… но вы смеетесь, божественные титаны, великие богоборцы, вы смеетесь презрительно, вы гордо подымаете пораженное громами рока, но благородно-высокое чело, вы напрягаете могущественную грудь под клювом подлого раба Зевеса. Ибо знаете вы, что не воля Зевеса, но воля вечного, величаво спокойного рока судила вам бороться и страдать, как она судила Зевесу править недостойными рабами, как она судила беспредельному морю тщетно стремиться сокрушить ничтожные плотины земли. И рванулось же море когда-то, но поглотило оно землю своей беспредельностью, но без брата огня не могло оно уничтожить своего врага… Горы-боги скрыли этот огонь, — и потом, когда великий Титан низвел его на землю, приковали к скале великого Титана…

Боритесь же, боритесь, лучезарные, — и гордо отжените от себя надежду и награду.

В Сибирь нельзя будет уехать тайно. Только что пришел нынче в канцелярию военного генерал-губернатора, как встретил там одного знакомого моего отца, и вообще это требует предварительных сношений. Но разве это в силах остановить меня? Вздор! если нельзя в Сибирь через Москву, то можно через Петербург, взявши туда отпуск.

Что бы ни было — а минута развязки пришла. Глупо я сделал, что сказал о плане ехать в Сибирь Ч-у* и Назимову… Но все можно поправить. Надобно лгать, лгать и лгать.

«Да кой черт с вами делается? — сказал мне Хмельницкий. — Вы с ума сошли…».

Отец уехал к сенатору…* Я сидел с матерью и говорил преспокойно о будущем, о моем желании остаться всегда при них… «А там, бог даст, и женишься, возьмешь богатую невесту. Что ж Менщиков-то? Разве лучше тебя?».

А наверху Фет и Хмельницкий рассматривали мои вещи, думая, как бы повыгоднее заложить их.

Приехал отец — и начался обыкновенный рассказ об сенаторе; я вторил его словам, по обыкновению, спокойно, точно так же, как всегда, полулежа на креслах.

Пробило 10. — Казенный час.

«Полуночник-то, чай, просидит у вас до полночи?» — сказала мать, которая особенно как-то не расположена к Хмельницкому.

«И что сидит? — отвечал я, — хоть бы дело говорил-то… Покойной ночи!».

— Христос с тобой!

Я взошел наверх — и мы трое говорили об отъезде. Кажется, все уладим. Главное дело — отпуск.

Назимову я сказал, что отец отпускает меня в Петербург и дает 1 000 рублей на дорогу… Отпуск написали — и я тотчас же повез его к ректору*. Я ждал его долго, до 4 часов. Когда он приехал, я сперва подал ему бумаги к подписанию, потом положил мой отпуск.

Он, казалось, не удивился нисколько! — Что ж так ненадолго? только на 14 дней?

— Оттуда буду просить отсрочки, ваше право.

Он подписал.

— Теперь, в. п., позвольте поблагодарить вас за вашу благородную снисходительность, за ваше внимание ко мне.

— Что это значит?

Я объяснил ему настоящую цель моего отпуска, взявши с него честное слово никому не говорить об этом.

Он уговаривал меня остаться, уверял, что все перемелется.

Нынче пятница. В субботу Кр не бывает в университете, следственно, мои не узнают ничего.

Крыл подошел нынче к моему столу и подал руку с каким-то смущением. Я отвечал ему самым дружеским и искренним пожатием. «Экая горячка какая!» — сказал он мне тихо… «С нами, Н. И., сбывается, кажется, всегда, что amantium irae amoris renovatio»…[80] — «Что ж вечерком-то именно?» — «Ваш гость».