Панас Мирный - Гулящая
Через полгода после этой бури была получена бумага: старый начальник Гриця увольняется в отставку, на его место назначается новый из столицы... Кто он такой? Что за человек? Молодой? Старый?.. Все так и обмерли и не сразу заговорили: такой ли, этакий ли, а без перемен дело не обойдется; старый ли, молодой ли, а перемены будут. К старому только легче приспособиться: будь только послушен и смирен - и живи себе, как у Христа за пазухой. Иной раз и отругает напрасно - смолчи: все обойдется. А молодой - напротив: и не кричит и не ругает: все тихо да мирно, а смотришь - и вышвырнул на улицу. Старики вздыхали потихоньку, сходились, шушукались, жалели прежнего начальника, охали да ждали, кого-то бог пошлет. Зато Гриць поднял голову: он стороной слышал, что начальник назначен из молодых, и ждал его, как манны небесной.
Но вот и начальник появился. Молодой, тихий, вежливый, с каждым любезно поговорит, каждого осторожно выспросит и все знает, как свои пять пальцев... Старики приуныли, да и было отчего: вскоре их и половины не осталось. На их место кое-кого вызвали из столицы, кое-кто тут же на месте нашелся, и все это были люди молодые, без заслуг. Пошли на службе другие порядки, началась иная жизнь.
Проценко вздохнул всей своей слабой грудью. Легко ему и служится и живется: есть у кого и по службе спросить, есть с кем и про посторонние дела потолковать. К тому же и новый начальник не сторонился подчиненных, как прежний: он часто приглашал их к себе побеседовать. Сойдутся они у него, потолкуют,- смотришь, то спектакль поставили в пользу бедных, то в пользу женских курсов музыкальный вечер устроили... Жизнь бьет ключом. Гриць жалел, что бросил учиться играть на скрипке, а на сцену выйти он боялся, да и таланта у него не было никакого. Он и напустил на себя черную меланхолию: глядя на него, подумаешь, да ему и праздник ваш не в праздник. Начальство как-то спросило: отчего это он так грустен. Другие ответили за него, мученик, мол. Как истый мученик, он молчал, ни с кем не хотел поделиться своим горем. "Так он мученик?" - спросило начальство так, как будто сказало: "Тогда зачем же его держать?" Все думали: пропал Проценко! Он сам перепугался больше, чем в ту жестокую бурю, которая задела и его. С уст его уже готовы были сорваться проклятия неосторожным товарищам, как вдруг его вызвали к начальству. Ни жив ни мертв явился он к нему.
- Вы хотите ехать в уезд?
Гриць безмолвствовал, только на побледневшем лице и в потухших глазах изобразилась покорность: как, мол, будет угодно вашему превосходительству.
- Хорошо,- коротко и строго произнесло начальство.- В NN открывается вакансия. Поезжайте!
Грицъ на радостях облетел весь город, всех своих знакомых. Одним он расписывал, как его принимало начальство, какое место предлагало, как он отказывался, а оно просило; другим шептал на ухо: это за наши страдания, за наши тяжкие муки. Недаром мы подставляли голову под топор. Не умрет дело наших отцов, не пропадет даром наш труд. На третий день Проценко выехал из губернского города с мыслью никогда не возвращаться в это проклятое место, где ему пришлось столько выстрадать, где было опорочено его доброе имя и едва не загублена его молодая жизнь. Веселый и разговорчивый, ехал он на новое место. С возницами болтал без умолку, выкая им и повергая их в изумление этим выканьем. Они не знали, что о нем и подумать. "Это не наш, видать, откуда-то издалека". Они даже хотели прокатить заезжего барина на славу, но староста охладил их пыл: не очень гони лошадей: невелика птица едет - знаем мы их, голоштанных!
В городе NN Проценко явился совсем иным человеком. Веселый и словоохотливый, он смело вступал в разговор с каждым встречным и поперечным, высмеивал уездную праздность, городские порядки, безалаберную жизнь обывателей. Казалось, он все знает, все пережил, все передумал и стал выше всех окружающих, хоть и не гнушался ими и не сторонился. Повстречавшись на улице с простым человеком, он заговаривал с ним на его языке, выкал ему, шел рядом с ним, не боясь пересудов; со своим братом чиновником - он только смотрел, молодой это человек или пожилой отец семейства, и смело затевал подходящий разговор: с молодым точил лясы, рассказывал сплетни, старика располагал к себе, пускаясь в пространные рассуждения о жизни и, как будто ненароком, вставляя в разговор иностранное словцо, чтобы поразить собеседника. Он действительно всех поражал. "Ах, как смел, как талантлив",- думали молодые люди и всегда охотно вступали с ним в разговор, "Голова,- протяжным голосом похваливали отцы семейств,- слушаешь его, не наслушаешься. И не по верхам скользит, а в корень смотрит. Этот далеко пойдет- за ним не угонишься, его не обскачешь". Барышням он был всех милее. Красивое лицо, любезные речи, пересыпанные шутками, уменье танцевать - все было за него, все служило ему на пользу. Правда, перед ними он только один раз появился во всем блеске, но каждая из них подумала: "Вот тот, к кому стремилась я душой". Но он тут же от них отдалился: не следует снисходить к ним: солнце никогда не спускается на землю, а сколько людей на земле поклоняется ему!.. Нельзя сказать, чтобы он вовсе избегал барышень, нет, в их обществе он напускал на себя черную меланхолию, жаловался на скучную жизнь, зло высмеивал их игры и забавы, издевался над их увлечениями. Его боялись и жалели; боялись его острого языка, жалели за то, что, такой красивый, он рано изведал горе. Кто вскружил его молодую голову? Кто поразил его пылкое сердце?.. Конца не было тайным догадкам и еще более тайным надеждам! Каждая думала: "А вдруг это я?" И каждая старалась одеваться лучше всех, выступать легче всех; ведя с ним разговор, замирать сильнее всех; были и такие, которые перед зеркалом учились строить глазки... Но не туда были устремлены его взоры, не туда было обращено его сердце: не на нетронутую лужайку полевых цветов, а на возделанную грядку садовых лилий. Молодые барыньки рассеивали его тоску, его великую печаль, от их взгляда загорались его мрачные глаза, трепетало и билось пылкое сердце.
Сразу же после приезда он поселился у Рубца. Антон Петрович рад был держать на квартире своего брата-чиновника: вместе они на службу ходят и со службы чуть не вместе идут; лишняя комната есть - отчего же не пустить хорошего человека, если он к тому же платит хорошие деньги. Пистина Ивановна еще больше обрадовалась такому квартиранту. Антон Петрович человек пожилой и потрепанный, вечно он то занят хозяйством, то в карты дуется; а Григорий Петрович и чернобров, и весел, и словоохотлив: о чем с ним ни заговори - беседа льется так легко, так непринужденно. И вежлив-то он, и привлекателен, трех дней не прошло, а он стал в доме для всех своим человеком; и прислуга к нему сразу привыкла; и Ивась, сынок, так его полюбил. Пистина Ивановна не раз глубоко вздыхала, глядя, как он после обеда играет с Ивасем. Она думала в эти минуты про свою молодость, про то время, когда она была еще барышней и ждала жениха... Ведь вот не подвернулся такой! "А теперь - вон какое чучело лежит и сопит! - думала она, глядя на мужа, отдыхавшего после обеда.- Вон какой крикун скачет,переводила она взгляд на сына,- а тут еще под сердцем новый шевелится!.. Кто бы ни родился, а кумом он будет!" - решила она.
Через полгода родилась Маринка. Когда Пистина Ивановна оправилась, стали думать про крестины: когда, да как, да кого звать?
- Кума нечего искать, кум вот он, под боком,- шутливо проговорила Пистина Ивановна, показывая на Григория Петровича.
- Крестить грех отказываться,- ответил тот.
Кумой Антон Петрович давно уже наметил толстую купчиху, которая любила попить чайку, плотно покушать, всласть поспать; не меньше любила она и косточки ближним перемывать; дело известное, в гостях да в своей компании не сидеть же поджав губы!
- А крестить позовем молодого попа,- советует мужу Пистина Ивановна...- Все-таки перепадет немного ему, а то он, говорят, так бедствует. Да и матушку проси: посмотрим, что это за губернская птица.
Крестины, именины, поминки никогда не обходятся без угощения: сойдутся чужие люди, надо дело сделать, надо и угоститься. Бывало, по целым неделям на них пировали, устраивали пир на весь мир; а теперь больше так, с хорошими знакомыми.
На этот раз Антон Петрович пригласил старых знакомых: Кныша с женой, дамой высокой и тощей, как вобла, секретаря из суда - лысенького и низенького старичка с его "бочкой", как в шутку называл он свою жену дородную и толстую барыню, большую приятельницу жены городского головы; приглашал он и самого голову и Селезнева, но голову задержали дела, а Селезнев поехал по деревням осматривать мосты.
В назначенный воскресный день собрались вечером приглашенные, уселись и в ожидании батюшки завели обычный разговор - кто что слышал, да кто что видел. Но вот и батюшка пришел, да не один, а с матушкой.
- А эту чего нелегкая принесла? - спросила секретарша из полиции, кивнув головой.
- Скажите на милость,- подхватила секретарша из суда.
