Панас Мирный - Гулящая
- Потаскунья-то она, потаскунья, но вы только поглядите, какая красавица,- сказала головиха на ухо секретарше из суда.
- А на что она, эта красота? - оттопырив губу, ответила секретарша.Разве только для того, чтобы другим на шею вешаться? Видали, как заигрывает?
- И стыда у нее нет,- ввернула Кнышиха.- Рада, что до кавалера дорвалась: тарантит таранта. А нам небось словечка не скажет.
Тут Пистина Ивановна позвала зачем-то Григория Петровича. Попадья, оставшись одна, повернулась к дамам.
- Вы не скучаете? Мы только одни с Григорием Петровичем и болтаем.
Головиха переглянулась со своими приятельницами.
- Да только вас и слышно,- прошептала Кнышиха.
- Мы, на вас, душечка, глядя, радуемся,- съязвила секретарша из суда.
- Давайте играть в фанты, кому вынется...- начала попадья.
- Нам уже давно вынулось,- с усмешкой ответила головиха, а ее приятельницы засмеялись.
- Не хотите? - спросила попадья.
- Смолоду мы в фанты не игрывали, а на старости поздно учиться,- снова сказала головиха.
Попадья надула губки и, пройдясь по гостиной, вышла в комнату, где мужчины играли в карты.
- Что, не понравилось,- толкнула секретарша головиху.
- Утерли нос! - сказала Кнышиха.
- Мне играть в фанты...- воскликнула головиха и, наклонившись к секретарше, хихикнула; та, глядя на головиху, тоже засмеялась. Толстые и круглые, как арбузы, они качались из стороны в сторону, подталкивая друг дружку локтями, широкие лица совсем расплылись от смеха, побагровели, по щекам катились слезы; тощая длиннолицая Кнышиха, как длинноносая ворона, глядела на них сбоку и тоже кисло улыбалась.
Тем временем попадья подошла к мужу.
- Ну, что, везет тебе? - спросила она, склонившись к нему на плечо.
- Ве-е-зе-ет! - протянул тот.- Вон шлем съел.- И засмеялся.
- Беда с батюшкой,- сказал секретарь суда.- Всех обыгрывает.
- Присядьте-ка около меня, может, принесете счастье,- стал любезничать Кныш, подавая попадье стул.
Та поблагодарила и села.
- Сват, сват,- погрозил Кнышу секретарь суда,- вон сваха глядит.
- Завидно стало? - ответил Кныш, сдавая карты и наклоняясь к попадье.
- Жена! Это ты против меня? - ввернул и поп.
- Я всем счастье принесу, всем,- улыбаясь, тараторила попадья.
Пока сдавали карты, несколько минут царило молчание. Слышно было только, как в гостиной злорадно хихикают.
- Ишь, наши там не дремлют, - сказал секретарь суда.
Попадья повернулась поглядеть, кто смеется. В гостиной перестали хихикать, а на пороге она увидела Григория Петровича.
- Давайте и мы в карты сыграем,- прощебетала она.
- С кем же?
- Вы да я.
- Во что?
- В носки.
- Как это - в носки?
- Карты, карты! Давайте карты! - закричала попадья, вбегая в гостиную и усаживаясь за небольшой круглый столик.
Григорий Петрович разыскал карты. Быстро тасуя их, она щебетала:
- У кого останутся карты, того по носу щелкать.
И начала сдавать.
Пока они сдавали и играли, в гостиной было тихо; головиха и секретарша только переглядывались, да Кнышиха искоса посматривала на игроков.
- Вышла, вышла! - закричала вдруг попадья и захлопала в ладоши.
- А теперь что? - спросил Григорий Петрович.
- Подставляйте нос! Со сколькими вы остались? С пятью! Нос, нос! кричала она.
Он подставил нос. Она схватила пять карт и нацелилась, собираясь ударить его по носу. Григорий Петрович увернулся.
- Чур! Не увертываться!
- Больно ведь! - взмолился тот.
- А если я останусь? Держите, держите. Разрешается картами только с боков нос закрыть, а кончик надо выставить.
Григорий Петрович под громкий смех головихи и секретарши закрылся картами.
- Раз! - крикнула попадья и ударила картами по носу. Она так ловко угодила в самый кончик, что у Григория Петровича слезы потекли из глаз.
- Еще, еще!.. Четыре раза,- кричала она, покатываясь со смеху.
Григорий Петрович, помявшись, покорился.
- Два,- тихо промолвила она и слегка задела кончик носа картами. В третий раз ударила еще легче, а напоследок - он не разобрал, то ли она картами его ударила, то ли коснулась нежными пальчиками, словно ущипнула легонько.
Он только заметил, что нетерпеливая гримаса исказила на мгновение ее веселое личико.
- Не ждите и вы пощады!- крикнул он, сдавая карты. На этот раз осталась она, да еще с десятью картами.
- Нос! - с притворной свирепостью кричит Григорий Петрович.
Она заслонилась двумя картами, выставив чуть вздернутый кончик своего носа.
- Раз! - крикнул Григорий Петрович и замахнулся. Она ловко закрылась, и карты ударились о карты.
- А уговор? - спросил он с укоризной.
- Уже раз,- защебетала она,- уже раз. В том-то все и дело, чтобы попасть...
- Ну, держите... Два!
- Ой, больно! - крикнула она и быстро потерла нос. Маленькая полоска краснела на кончике.
- А мне не было больно? - спросил он и замахнулся.
- Три!- и промахнулся.- Четыре!..- считал он дальше.
- Григорий Петрович! - окликнула его из другой комнаты Пистина Ивановна. Он оглянулся... В гостиной остался только он с попадьей, да на пороге детской стояла Пистина Ивановна.
- Оставьте,- тихо сказала Пистина Ивановна, когда он подошел к ней.
- Остальные прощаю...- сказал он, вернувшись к попадье и складывая карты.
Попадья пристально на него поглядела.
- Им не хочется? - тихонько спросила она, кивнув головой на детскую, откуда доносился голос головихи: "Расшумелись! Еще носы друг дружке расквасят... Только их и слышно".
Григорий Петрович оглянулся. Пистины Ивановны уже не было. Он кивнул головой.
- У-у, подлые! - прошептала попадья и в гневе хрустнула пальцами.
Весь вечер после этого она была грустна, молчалива.
Только за ужином, выпив вина, она разговорилась. Кто-то из мужчин затянул песню.
- Вы умеете петь! Давайте петь! - крикнула она, схватив за руку Григория Петровича.
- Давайте. Запевайте.
- Лермонтова "Выхожу один я на дорогу", знаете?
- Немножко.
Она выбежала на средину комнаты и запела. Тихо-тихо, словно золотой колокольчик из-за гор, зазвенел ее тонкий голос, поднимаясь все выше, становясь все сильней. Григорий Петрович подхватил тенором... Все сразу затихли, словно онемели, слушая песню. И было что послушать... Их глазам представилась ночь, тихая и звездная; сизым пологом одела она черные горы, страшные скалы... Слышится в песне грусть невыразимая, та грусть, что закрадывается в одинокую душу среди немой пустыни... Кажется, горы колышутся, шепчутся скалы друг с дружкой, слушая отдаленный гул в небесах. А там? Там мерцают мириады звезд: одни тихо трепещут, другие сверкают... Вот сколько их ринулось сразу и полетело в разные стороны,- только огненный след указывает веселый их путь... Сердце замирает, душа ширится от полноты чувств... Кажется, все это в ней совершается, в ней происходит. Человек себя не помнит, не чувствует... Песчинка среди безбрежного мира, мельчайшая частица его,- он слышит, как стучит сердце вселенной, бьются ее жилы, трепещет каждый сустав... память его меркнет, мысли рассеиваются... Он замирает... Он чувствует, что замирает.
Песня тоже замерла; давно уже смолкли звуки ее, а в комнате все еще стояла такая тишина, словно все слушали ее далекое эхо. И в самом деле эхом отдавалась она в каждой душе, трепетала в каждом сердце, будила смутные неизведанные чувства. Все сидели в безмолвии, склонив головы.
Эту немую тишину первым нарушил секретарь суда. Он молча встал, молча опустился перед попадьей на колени и, схватив ее за руку, проговорил:
- Матушка наша, канареечка! Еще разок... еще хоть разочек... Дайте умереть,- взмолился он, припав губами к ее руке. Раздался поцелуй. Попадья вскинула глазами.
- Никогда в жизни не слыхал ничего подобного... Матушка, канареечка! кричал он, скрестив руки на груди. Его жена вскочила как ужаленная и, пробегая мимо, толкнула его.
- Бочка! - крикнул он, схватив ее за платье...- Ты слышала? Слышала ты когда-нибудь такую песню, такой голос?.. Только серафимы и херувимы так прославляют бога.
Все приняли это за шутку и засмеялись. Сама секретарша, чтобы не подать виду, что это задело ее за живое, промолвила с улыбкой:
- А ты, голубчик, уже и раскис... Уж такой он у меня охотник до песен, особенно когда выпьет...- повернулась она к попадье.
- Выпьет! - крикнул он.- Умру когда-нибудь от них! Так меня и разнесет, разорвет на куски! - кричал он, хватаясь руками за грудь, точно желая показать, как его разорвет на куски.
- Ах, какой вы!.. Нет, я тогда не буду петь, а то вы еще умрете,сказала попадья.
- Матушка... Канареечка. Я и так умру. Спойте!- И он порывался опять поцеловать ей руку.
- Ладно, ладно, спою. Только встаньте, только не целуйте,- защебетала она, сверкая глазами; они, казалось, говорили: "А что, а что? Видели? Слышали? Захочу, все будете ползать у моих ног, лизать мне руки!.." Казалось, она росла, становилась выше, шире. Не маленькая девочка стояла перед ними, а величественная царица.
