Контузия - Зофья Быстшицкая
Голос у таких мужчин с придыханием, воркующий, им не впервой играть втемную, в общем-то, так на так выходит. Они умеют подавать себя, реально не присутствуя, играть на воображении, немножко привядшем от засухи, — и любая из нас, если вокруг пустота, может поверить в эту их стихийность чувства, к тому же еще подкрепленную настойчивостью, этим самым долготерпением! Но подобные телефонные мужчины соблюдают определенные правила. Хотя они почти альтруисты, люди доброй воли — включая волю к завоеванию женщины, — но хорошо знают, как далеко им можно заходить, чтобы не впутаться в историю. Ведь женщина должна ждать и таять, когда ей звякнут, а они должны действовать по обстоятельствам, так что звонят украдкой, в тщательно выбранное время. А обстоятельства известные, сама жизнь, какая уж есть, за плечами жена и дети, и тактика при подобных наклонностях к кадрили с дамочками основывается главным образом на том, чтобы одновременно и в доме ничего не разладилось, чтобы это не сказалось, в результате промашки, на сценографии многолетней и согласной супружеской жизни. Отсюда, даже при упорной осаде, отличное понимание ситуации, постоянная бдительность, чтобы соблюдать равновесие: иметь и то, что хочется, и то, что уже имеется.
Этого Н. я вижу по телефону отлично, когда он вновь ко мне звонит. Жена в это время наверняка в очередях, ребенок носится на дворе, а теща на кухне, глухая как пень, так что все слышит с пятого на десятое. Иногда голос его слышен на фоне телевизора, словно эхо из моей квартиры, тогда мне понятно, что он больше прислушивается к своей двери, чем к моим словам, и все его красноречие вмиг иссякнет, как только щелкнет замок, и тут же, с появлением легковерной жены, возобновится необходимость лицемерить. Иногда он звонит со службы, где его одолевают лень и скука, или откуда-нибудь из города, это позднее, тогда он изъясняется уже в другой октаве, это уже не голубок, птица домашняя, а фазан, токующий на воле, почти упивающийся чувством. У него уже вырастают крыла и уверенность в себе на нейтральной почве без домашних стражей, иногда он басит откуда-нибудь из толкотни гардероба — и я слышу этих людей, рядом, занятых своей одеждой. Это кафе или ресторан, так что он чувствует себя свободно, уже не столь осторожен в словах, подобные разговоры, когда он благодушно расслаблен, а я настороженно напряжена, даются нелегко, ведь я же должна притворяться полной идиоткой, чтобы не понять столь простого интереса, который ему подобные питают ко мне подобным. Я же знаю, что номер мой он набрал во время небольшой отлучки из-за столика, между малой нуждой и возвращением к мужской компании, к столику, за которым обсуждают чисто служебные дела. И меня не удивляет его смелость, потому что эти господа именно вне дома, когда опостылеет их чиновничья судьба, или за рюмочкой вдруг взбодрятся и желают мигом преодолеть, имея определенную женщину на мушке, тот какой-то никакой этап, довольно обременительный, слишком затянувшийся, а ведь в этом спорте, как и во всяком другом, есть опасность перетренироваться. Вот ему уже хочется стартовать, навязать свой темп, а я на шуточку, легкую шпильку взамен за легкую ехидцу, кручусь на стуле и вздыхаю в лампу, но так, чтобы он этого не слышал. Впрочем, из-за ресторанного гвалта и его настроения до него это не дойдет. Мне не хочется выглядеть толстокожей, я силюсь, исторгая блестки интеллекта и всяческие подтексты, ведь бывает и так, что эти звонки, что эти знаки внимания в какой-нибудь непогожий вечер щекочут женское самолюбие. Что ж поделаешь, а ведь они правы, бывает и так. Сегодня тоже вечер, я тоже одна, наедине с собой, только он сунулся в неподходящее время, у меня сейчас приступ антипатии ко всей этой игре ни во что — и я принимаю Деловой вид, стараюсь быть краткой, как будто он оторвал меня от работы, которую я спешно проворачиваю, потому что уезжаю через неделю-две, да, в провинцию, точно еще не знаю, на встречи с читателями, заработка ради, а сроки подпирают, а он вот ввалился в мой поток, поперек его, этаким бревном, которое, может быть, сегодня, а он так на это рассчитывает, прибьется в конце концов к берегу, хотя берег этот, исключительно по моей вине, исключительно из-за моего достойного сожаления поведения, зарос недоступным камышом. Может быть, я и легкомысленная и в голове у меня все перемешалось, только и сегодня изысканный этот мужчина с этаким смутным голосом не прибьется к берегу, просто он вновь угодил не вовремя, за что я от всей души прошу прощения. А поскольку я имею для него значение только в минуты, рассеянные в промежутках между другими занятиями, связанные с заработком, с лифтом, вздымающим ввысь, вместо служебной лестницы, он, как обычно, довольно быстро мирится с ситуацией, и я уже вижу, как он косится туда, в зал, где ждет следующая бутылка и продолжение вечера, как знать, может быть, с самим начальником? В заключение он еще проформы ради изображает разочарование, сокрушается, что я могу исчезнуть для него из пределов телекоммуникации, и такая я нехорошая, что даты следующего раунда не назначаю. Неужели он заслужил подобную жестокость! Словом, излагает целый докладик, хотя знает, что никто из нас не ищет в определениях более глубокого смысла, чем тот, к которому мы привыкли, и что мы пересыпаем их, как мякину, из фразы в фразу, из разговора в разговор уже не первый день. Потом, думается мне, со взаимным облегчением, мы кладем трубку, он — со спокойной совестью, что вот еще раз захотел что-то предпринять, а я — что на сей раз, кажется, отделалась от него основательно.
Правда, облегчение небольшое, всего лишь возвращение к тишине: не хочу включать телевизор, не хочу стеклянных людей, да и других тоже, тех, что в воскресный вечер врываются в дом со светским галдежом, что они могут мне теперь дать? Мое сосуществование с ними редко строится на взаимном доверии, а сегодня
