Три Анны - Ирина Анатольевна Богданова
На несколько мгновений Александр Карлович замер, а потом быстро прикрыл глаза рукой и странно всхлипнул.
«Теперь всё кончено», – опустошённо подумала Аня, кидая прощальный взгляд на человека, которого так сильно любила.
Выяснять отношения дальше не было никакого желания. Хотелось одного: оказаться дома в своей комнате, сесть рядом с батюшкой, обнять его за плечи и помолчать, ощущая, как капля за каплей растапливается снежный ком, в который превратилось её сердце.
Александр Карлович всхлипнул ещё раз, опустил дрогнувшую руку, и Аня с изумлением поняла, что он хохочет, заливисто и беспечно, словно она сказала нечто невообразимо забавное. Его реакция казалась столь непонятной, что Аня приостановилась, думая, не потребуется ли оказать помощь. Александр Карлович был явно не в себе.
Но помощь фон Гуку не требовалась. Отсмеявшись, он вытер выступившую на глазах влагу и весело пояснил:
– Как бы я не любил мою Луизу, но жениться на ней не имею ни малейшей охоты.
Обида за незнакомую девушку, которую обманывают самым бессовестным образом, исполнила Аню решимостью объявить барону своё презрение:
– Ваше отношение возмутительно! Я отказываюсь вас понимать! – притопнув ногой от досады, она требовательно воззрилась на собеседника.
– Дело в том, – насмешливо выговорил Александр Карлович, – что Луиза – моя кобыла ахалтекинских кровей.
– Кобыла? – эхом повторила Аня. Она потрясённо обвела глазами пространство, заметив, что привлечённые громким разговором окружающие беззастенчиво глядят на них.
– Кобыла…
Пару секунд Ане потребовалось на осознание этого невероятного заявления, а когда до неё дошла вся нелепость ситуации, она поступила так же, как и барон: прикрыла лицо руками и залилась счастливым смехом. Невидимая преграда, разделяющая её с любимым человеком, вдруг рухнула и рассыпалась грудой звенящих осколков. Радость, фонтаном бьющая из Аниной души, оторвалась от тела, взлетела вверх и закружилась над площадью, высветляя лица хмурых прохожих и досужих зевак. Глядя на красивую смеющуюся пару, улыбались дамы на скамейке, побулькивая термосом со сбитнем, похохатывал сбитенщик, ласково склоняя голову, сиял морщинками старенький батюшка в светлой рясе.
Осмелев, Александр Карлович вплотную приблизился к Ане и бережно взял её руки в свои. На этот раз Аня не отвела сияющих глаз от дорогого лица, понимая, что безвозвратно тонет в тёплой волне их общей любви.
– Анна Ивановна, Анечка, милая, родная, ты выйдешь за меня?
Вместо ответа Аня положила ладони на грудь Александра, Саши, Сашеньки, чувствуя, как под тонким сукном мундира быстрыми частыми толчками бьется его сердце. Нет, не его – её сердце, ведь только что он подарил его ей.
Отныне и довеку.
Найдёнова
Если нагреть палец около тёплого бока печки, а потом приложить его к заиндевевшему стеклу, то появится крошечная проталинка, через которую можно разглядеть, как по заснеженной улице идут в избу-читальню мальчишки из соседних дворов.
Каждое утро Анютка так делала, жадно приникая глазом к прозрачной круглой капельке размером с копейку.
Сашка, сын скорняка дяди Марка, плотно закутан в новенький овчинный тулупчик, а сынишка вдовицы Прони, рябой Сенька, одет в подбитую ватой фуфайку с материного плеча. Холодно, зябко, но лица у парнишек весёлые, озорные, а смех такой звонкий, что проникает даже в заваленную снегом Анюткину избушку с одним оконцем.
Школа в Дроновке открылась в прошлом, двадцать четвёртом году, когда в село приехала весёлая курносая девка в красном платочке – из-бачка Маруся. Старики помнят, что в прежние времена стараниями купца Веснина здесь была устроена настоящая школа с приезжей из города молоденькой учительницей. Но с купцом случилось несчастье, и его дочь Анна Ивановна, продав жестяную мануфактуру в Дроновке, подалась в столицу. Без крепкой хозяйской руки оборотистого Веснина жестяное ремесло быстро зачахло, а мастерская сгорела от удара молнии. Волей-неволей пришлось деревенским мужикам идти на отхожий промысел.
Те хозяева, что позажиточнее, перебрались в уездный Ельск, а то и в губернский Олунец, оставив село доживать свои дни как чахоточную старуху в богадельне. Только и теплилась жизнь, что у церкви святой Троицы, но и на ту комиссары приказали замок навесить. «Религия – опиум для народа», – скрипнув кожаными сапогами бодро выкрикнул уполномоченный из Олунца, но Аня заприметила, что его усы испуганно дрогнули.
Тут уж народу пришлось не до школы – надо не о букварях думать, а о том, что на зуб зимой положить да на иззябшее тело натянуть. Во время гражданской войны и того больше – всю учёбу из головы ветром выдуло: то рекрутчина, то продразвёрстка, то ещё какая напасть.
Нынче во вновь открытых классах учить ребятишек взялась разбитная Маруся – комсомолка, сама читавшая через пень-колоду.
– Тебе, Анютка, учиться ни к чему. Грамотную девку замуж никто не возьмёт. К тому же красотой ты не вышла: волосья как пакля, нос картошкой, щёки без кровиночки, ровно мукой присыпаны, – говорила Ане баба Катя – беззубая ссохшаяся старушка, пожелтевшим лицом напоминающая полусгнившее полено.
В ответ Аня всегда отмалчивалась, потому что знала: её замуж и так никто не возьмёт. Кому нужна приблудная сиротинка, из милости живущая в самой бедной избе?
Где она родилась и когда, Аня не знала. Баба Катя рассказывала, что десять лет назад, осенью, её мать попросилась к ней на ночлег, да и померла, оставив после себя золотушную трёхлетнюю девчонку.
– Ить на улицу тебя не вышвырнешь, – разводя руками, часто ударялась в воспоминания баба Катя, – вот староста и попросил за тебя, чтоб не брать грех на душу. А на твой прокорм всем миром пообещали мне после урожая по мешку зерна отсыпать да нарезать меру холстины. Несколько лет помощь и правду давали, а вдова Сысоя Маркеловича от себя ещё бутыль льняного масла добавляла да горшочек мёда. А после этой проклятой революции людям самим бы прокормиться. Вон, гляди, полсела от голода на погост снесли, из-за того что комиссары все амбары дочиста вымели, да и сейчас, того и гляди, за остатками придут. А у нас и так неурожай. У самих давно маковой росинки во рту не было.
От слов про маковую росинку Аня чувствовала, как ей хочется есть. Накануне вечером они с бабой сварили последнюю горстку зерна, вытряся её из опустевшего полотняного мешочка, туго набитого после лета, кинули в похлёбку щепоть сушёных грибов – и то ради великого праздника – Прощёного воскресенья.
– Завтра начинается Великий пост, – обречённо сказала баба Катя, – чую, Пасху мне уже не встречать.
Оголодавшая баба
