Тысяча свадебных платьев - Барбара Дэвис
Складывая платье обратно в коробку, я пытаюсь побыстрее сообразить, как ответить на этот вопрос. Правда в том, что я начала шить это платье задолго до того, как познакомилась с Энсоном. Единственное, что меня серьезно беспокоило тогда – это желание заявить о себе матери. Хотя во мне жила мечта о ком-то вроде Энсона. О прекрасном принце – добром, храбром и красивом. О таком, каким был английский возлюбленный тетушки Лилу.
– Да, – отвечаю я наконец. – Я сшила его для свадьбы с Энсоном.
Тия вскидывает на меня сияющие глаза:
– Жду не дождусь, когда он увидит тебя в нем! Ты будешь самой прекрасной невестой во все времена!
Я сглатываю стеснивший горло ком, удивленная той глубокой привязанностью, что появилась у меня к этой девочке.
– А ты будешь прекраснейшей подружкой невесты. Какого цвета ты бы хотела себе платье?
– Голубое, – отвечает она не задумываясь. – Мамочке всегда нравилось видеть меня в голубом. Она говорила, этот цвет подчеркивает мои глаза. У меня было голубое платье несколько лет назад, с красивыми пышными рукавами, но оно мне больше не подходит. И ни одно из моих нарядных платьев мне уже не впору. Но папа говорит, что это дурно – мечтать о новой одежде, в то время как наши юноши обходятся без нее. Дескать, мы должны нести свою ношу в этой войне.
Убирая обратно платье и возвращая свою коробку в шкаф, я едва сдерживаюсь, чтобы не выказать взглядом злость. Я уже много раз слышала эту мантру Оуэна и теперь прекрасно понимаю, для чего она ему нужна: это его способ заставлять ходить по струнке свою дочь. И все же, окидывая взглядом бесформенный джемпер и чересчур узкую юбку Тии, я начинаю вынашивать идею, как ей помочь, ничуть не обделяя при этом американских воинов. Однако я не стану ничего ей говорить, пока не обсужу это с ее отцом.
Когда Оуэн, откуда-то вернувшись поздним вечером домой, обнаруживает, что я дожидаюсь его в библиотеке, это вызывает в нем одновременно удивление и раздражение. Я сижу на диване с кремовой обивкой, делая вид, будто читаю позаимствованную у него книгу. В этот момент мне становится совсем не по себе: я переживаю о том, как сейчас выгляжу, как скрещены мои ноги, чем заняты руки. Однако мистер Перселл, зайдя сюда, чтобы налить себе выпить, притворяется, будто не видит меня в упор.
Я молча наблюдаю, как он бросает в стакан пару кубиков льда, потом вливает туда немного янтарной жидкости, и в этот момент я непроизвольно начинаю гадать, откуда у него в ведерке лед. По всей вероятности, позаботилась Белинда. Но у самого Оуэна появление льда в библиотеке никакого удивления не вызывает. Он, видимо, привык, что все происходит именно так, как он этого ожидает. Вот почему я ему не нравлюсь – потому что я совсем не такая невеста, какую он хотел бы для своего сына.
Наконец он разворачивается, неуклюже опираясь на больную ногу. Я сразу закрываю книгу и молча жду, когда он сделает глоток из стакана. В конце концов он вперивается в меня своим леденящим взглядом:
– Что задержало вас здесь в такое позднее время, мисс Руссель?
Я здесь уже больше двух недель, а он все так же избегает называть меня по имени, как будто наше знакомство слишком мимолетно.
– Я надеялась поговорить с вами о Синтии… точнее, о ее гардеробе.
– О ее гардеробе?
– Видите ли, девочки сильно отличаются от мальчиков.
– Что вы говорите!
В его тоне нет ни намека на юмор, и все же я решительно продолжаю говорить, нацелившись высказать свою точку зрения:
– В некотором возрасте девочки начинают сравнивать себя с подругами. Им становится важно, как они выглядят, что они носят. Их беспокоит, как на них сидит одежда. Синтия сейчас как раз в таком возрасте.
– В гардеробе моей дочери нет ничего плохого.
– Он не плохой, нет. Просто он немного… невзрачный. И ее вещи не сидят на ней так, как бы того хотелось.
– С тех пор как началась война, нам всем приходится без очень многого обходиться. Экономить бензин, растительное масло. Не хватает даже бумаги: когда все мужчины отправились воевать, некому стало валить деревья. Это вопрос самопожертвования ради своей страны.
Я пристально смотрю на него, глубоко задетая этими банальностями. С моей точки зрения, Перселлы как раз мало чего лишились в сравнении с жителями Франции или Англии. Еще ни одна бомба не упала сюда, на американскую землю. Здесь нет захваченных или разграбленных лавок, салонов и ресторанов. Здесь тупые солдафоны не разоряют магазинные полки. Да, это, конечно, правда, что их мужчины отправились воевать за океан против нацистов, и это действительно великое самопожертвование с их стороны, – но это далеко не то же самое.
– Там, откуда я родом, мистер Перселл, очень хорошо известно, что такое потери и самопожертвование. Мы узнали это с того самого дня, как гитлеровцы вошли в Париж и развесили по всему городу свою свастику.
Он холодно смотрит на меня, и в его глазах я вижу некоторую тень удивления. Он явно не привык, чтобы кто-то ему прекословил – а уж тем более двадцатилетняя девчонка-белошвейка без единого су за душой.
– Какая удача, что мой сын в один прекрасный день явился вам на помощь.
Я кротко улыбаюсь, делая вид, будто не замечаю этой шпильки.
– Да, мне повезло. И не только в том, что мы познакомились с Энсоном и полюбили друг друга, но также и в том, что вы оказались так добры, что приняли меня в своем доме. На самом деле я много размышляла, как бы я могла отплатить вам за это великодушие. И вот я подумала: может быть, я могла бы сшить несколько новых платьев для Синтии? Она такая хорошенькая девочка, и пара новых платьев для нее были бы более чем кстати.
Оуэн прищуривается, словно пытается распознать в моем предложении некий подвох.
– Это она вас подговорила, да?
– Нет, это целиком моя идея. Она даже не знает о моем намерении. Но я хотела сначала получить ваше одобрение, прежде чем говорить ей что-либо.
Он снова подносит ко рту напиток, продолжая изучать меня взглядом.
– Гардероб моей дочери идеально подходит духу времени, мисс Руссель. Он добротен и прочен.
«И ужасен», – добавляю я про себя.
– На самом деле, из многих своих платьев она просто выросла. Синтия ничего вам об этом не говорила, поскольку ей не хотелось показаться эгоистичной. Она понимает, что вещей и средств сейчас не хватает и что в первую очередь следует думать о военных нуждах. Однако у меня есть одна идея.
Оуэн поворачивает стакан, побрякивая кубиками льда и явно выказывая нетерпение.
– Какая же?
– Когда в Париж пришли нацисты, они прокатились по магазинам, точно стая саранчи, расхватывая еду, одежду, обувь, даже книги, пока не остались только голые полки. А потом ввели нормирование и карточки. Новую одежду взять было негде и сшить тоже не из чего. Но мы к этому приспособились. К тому времени, как я уехала из Парижа, наши женщины нередко распарывали оставшиеся после мужей костюмы, чтобы сшить себе одежду. Вот я и подумала: вдруг у вас в доме есть какая-то старая одежда – может быть, что-то, оставшееся после матери, – я могла бы перешить их для Синтии.
– В этом нет необходимости. Моя секретарша…
– Всего-то пару вещиц, – не отступаю я. – Пожалуйста! Ей будет так приятно, если у нее останется что-то из вещей матери – хотя бы даже на память!
Оуэн опускает свой стакан, и на мгновение кажется, будто лицо его смягчилось.
– В гардеробной у Лидии осталась кое-какая одежда. Думаю, вы можете взять оттуда пару-тройку платьев. Но не больше. И чтобы ничего слишком вычурного или взрослого. Ей всего одиннадцать.
– Да, разумеется, – уверяю я, с трудом подавляя улыбку, чтобы не выказать свое торжество.
По крайней мере, в этом раунде я победила. Хотя в том, что я сейчас сказала Оуэну, я нисколько не кривила душой. Я действительно хочу выразить ему свою благодарность, а также занять себя чем-то полезным до возвращения Энсона. А еще я смогу снова шить. Только не свадебные платья, призванные гарантировать счастливый финал, а девчоночьи наряды, которые, возможно, всем нам принесут какое-то счастливое начало.
Глава 27
Солин
Для новичка la magie может оказаться изнуряющей, напрочь лишающей сил.
Перед тем как взяться за Дело, начинающей колдунье необходимо
