Тысяча свадебных платьев - Барбара Дэвис
– Благодарю вас, – говорю я со всей любезностью, на какую сейчас способна, – здесь очень мило.
Он лаконично склоняет голову – что, очевидно, означает единственный ответ, на который я могу рассчитывать, и я ловлю себя на том, что пытаюсь распознать этого незнакомого пока человека. Для мужчины за пятьдесят он довольно красив, с высокими скулами и широким открытым лбом, с небольшим бугром на переносице, как будто она когда-то была перебита. Но особенное внимание привлекают его губы – полные и вместе с тем суровые. Губы человека, не привыкшего улыбаться.
– Ланч будет подан к двенадцати тридцати. За вами придут.
На этом он закрывает дверь, оставляя меня одну. Точно квартирантке, мне показали отведенную комнату и предоставили самой себе. Поставив коробку на бюро, я скидываю туфли, затем прямо как есть, в полном облачении, вытягиваюсь на кровати и закрываю глаза.
Ни разу за все это время Оуэн Перселл не произнес имени сына.
Меня едва не уносит дрема, но вдруг я быстро стряхиваю сон. Дверь чуточку приоткрыта, и в появившейся щели виден чей-то глаз – широко раскрытый, пытливый. Я резко сажусь на постели. В голове по-прежнему все плывет и кружится.
– Vous pouvez entrer[43], – хрипло говорю я, но тут же вспомнив, что я в Америке, добавляю: – Войдите.
Дверь открывается еще на несколько дюймов. В проеме уже видно все лицо – с полными щеками, зеленовато-голубыми глазами и с густой копной светлых, пшеничного цвета, волос. Юная копия Энсона, причем в девичьем варианте.
– Ты Тия? – с улыбкой произношу я. – Сестра Энсона? Твой брат мне столько про тебя рассказывал. И как ты любишь рисовать, и как играешь на гитаре.
Она продвигается немного вперед – стеснительность в ней борется с любопытством. Ей лет одиннадцать-двенадцать, но она достаточно высока для своего возраста и немного неуклюжа, с крупными передними зубами и щедрой россыпью веснушек. Из-за мешковатого свитера и плохо сидящей юбки она кажется угловатой и невзрачной, однако под этими безвкусными слоями одежды явно скрывается красота, лишь ожидающая своего расцвета.
– А вы правда француженка? – шепчет она с неким даже благоговением. – Папа сказал, что да. Он называет вас французской белошвеечкой Энсона. А что означает «белошвеечка»?
Я сознаю этот презрительный щелчок, однако стараюсь сейчас сосредоточиться не на этом, а на Тие, которая изучающе рассматривает меня, склонив голову набок. Она в точности Энсон с буквы Т, и неожиданно я чувствую желание крепко обнять эту девочку.
– Белошвейка – это женщина, которая шьет белье и красивые платья, – объясняю я. – И да – я из Парижа.
Уголки ее рта огорченно опускаются.
– У них там сейчас война.
Это заявление может показаться странным – хотя, наверное, не в устах ребенка. Америка, конечно, посылает своих мужчин воевать – но здесь все же нет ни ужасов оккупации, ни бомбежек.
– Да, – тихо отвечаю я. – У них война.
Тия усаживается со мною рядом, зажав ладони между коленями.
– И Энсон там. Он возит больных и раненых на «Скорой».
Я невольно улыбаюсь, очарованная ее простодушием.
– Да, это так. И у него очень неплохо получается.
– А вас он тоже куда-то возил? Вы так с ним и познакомились?
– Нет. Мы познакомились в госпитале, где оба работали. В первый день работы мне стало дурно, и он мне помог.
Она расплывается в улыбке, наморщив носик:
– Энсон всегда всем помогает. Он замечательный.
– Я тоже считаю, что замечательный.
– Только, пожалуйста, не говорите моему отцу, что я за вами подглядывала. Ему бы это не понравилось. Меня послали только постучаться и привести вас на ланч, но я надеялась, мы сможем подружиться.
Глядя на ее лицо – такое застенчивое и полное надежды, – я чувствую, как мое сердце тает.
– Конечно же, мы можем стать друзьями. И можешь заходить ко мне в любое время. Твоя комната где-то рядом с моей?
– Нет. – И она вытягивает руку, указывая в противоположный конец длинного коридора. – Комнаты домашних в другой части. Моя дверь – первая справа. А Энсона – напротив, через коридор. Спальня мамы с папой – в самом конце, хотя теперь это только папина комната.
– А кто живет в этой части?
– О, здесь совсем никто не живет. Здесь мы только размещаем гостей. Тетя Диана тут жила, когда приезжала на мамины похороны. Она мамина сестра, хотя папа и говорит, что она нам не кровная родственница.
Я понимающе киваю. Для Оуэна Перселла родня означает только свою кровь. Свояченница не в счет. Равно как и французская невеста.
– Пойдемте лучше вниз, – говорит Тия. – Папа не любит, когда кто-то опаздывает.
Девочка остается ждать, пока я иду в ванную, чтобы умыть лицо и как-то пригладить волосы. Мое отражение пугает меня саму. От скудной пищи и постоянного недосыпа лицо у меня ужасно бледное, с заострившимися скулами и подбородком. Я провожу ладонями по одежде. Моя блузка с юбкой после столь долгой носки кажутся совсем задрипанными и очень мятыми, но у меня нет при себе ничего лучше, как нет и денег, чтобы что-то новое купить.
Выйдя из ванной, я застаю Тию возле бюро – та робко проводит рукой по крышке моей коробки. На мгновение меня охватывает паника – видимо, срабатывает территориальный инстинкт.
Тия тут же отдергивает руку, но уже через мгновение ее взгляд сам собой возвращается к бюро.
– А что там? – с застенчивым любопытством спрашивает она.
Я улыбаюсь, заговорщицки подмигивая:
– Все мои секреты. Ну что, пойдем вниз?
В столовой Оуэн уже сидит за длинным столом, накрытым льняной скатертью и сервированным на троих. Когда мы с Тией появляемся в дверях, он тяжело взглядывает на нас и, увидев меня, сжимает губы.
– Я полагал, вы переоденетесь к ланчу, – холодно говорит он. – Вам удалось отдохнуть?
– Да, благодарю вас. Я чувствую себя намного лучше. Тия постучала в дверь моей комнаты, давая знать, что пора идти вниз.
Девочка благодарно мне улыбается, когда мы рассаживаемся по местам. Между тем мистер Перселл продолжает смотреть на меня волком.
– Ее зовут Синтия, – жестко произносит он. – В честь моей матери. И мы не поощряем уменьшительных форм в именах.
– Прошу прощения, я не знала… Но именно так всегда называл ее Энсон.
– Ну да, сын всегда и во всем ей потакал. Я полагаю, это связано с разницей в их возрасте. Синтия, помни про салфетку.
Насупившись, Тия стягивает салфетку себе на колени. Я следую ее примеру, думая о том, не предназначался ли его попрек на самом деле мне.
Несколько мгновений проходят в молчании. Я с интересом рассматриваю столовую, избегая встречаться взглядом с Оуэном. Комната очень красивая, здесь все бело-золотое, сверкающее чистотой, и внезапно посреди этого великолепия я начинаю чувствовать себя этаким бросающимся в глаза, грязным пятном.
Наконец через распахивающиеся в обе стороны двери в столовую входит женщина в бледно-сером, строгом, будто форменном платье, неся в руках супницу и большой серебряный половник. Когда она ставит супницу на середину стола, Оуэн холодно кивает ей.
– Спасибо, Белинда, – бесстрастно говорит он, снимая с супницы крышку. – Синтия, твою тарелку, пожалуйста.
Тия послушно протягивает ему свою тарелку и хмуро, брезгливо наморщив нос, наблюдает, как отец наливает ей ярко-красную густую жижу.
– Тома-атный?
– Именно, – отвечает Оуэн, наливая суп в свою тарелку, после чего передает половник мне. – И ты будешь это есть. Каждый должен вкладывать свою лепту в идущую сейчас войну, Синтия. И ты не исключение. А это означает, что мы будем обходиться тем, что сами тут выращиваем. Или же ты предпочитаешь, чтобы твой брат голодал где-то в другой половине земного шара?
Глаза Тии блестят от мгновенно подступивших слез, и я чувствую вспышку гнева, ошеломленная тем, что отец может быть настолько бесчувственным.
– На самом деле, – говорю я как бы между прочим, наполняя свою тарелку супом, – в тот госпиталь, где работает Энсон, Красный Крест регулярно поставляет продовольствие. А еще там все клумбы превратили в овощные грядки, так что теперь выращивают даже собственные помидоры.
Оуэн бросает на меня суровый взгляд.
– Сын написал мне, что вы с ним познакомились в этом самом госпитале, но больше ничего не сообщал. Вы что же, работали там медсестрой?
– Нет, не медсестрой. Я была волонтером.
– Волонтером, значит… И что же эта
