Вдогонку за последней строкой - Леонид Генрихович Зорин
8
Сколько я ни помню себя, неизменно меня тяготило недоумение – как сосуществуют и уживаются меж собой проповедь с исповедью. Мне казалось, что проповедь – это властная речь, это насупленные брови, в ней слышен прокурорский раскат, в исповеди, наоборот, ощутима потребность в опоре, внимательном взгляде, в подставленном дружеском плече. Однако в свой срок все совмещалось и, более того, оказывалось единственным способом выжить и уцелеть в этом море. А применительно к нашему брату это возможность выплеснуть в жизнь все, что томится от безответности, все, что мечтает быть услышанным и востребованным.
9
Я понял, что в той дерьмовой удавке, в которой я ныне оказался, самое верное решение – просто записывать все, что приходит в изнуренную голову. Я слишком стар, я слишком устал, зато я обрел относительный мир и это желанное равновесие. Мне стало ясно и легко. Задача писателя удивить, она и мешает ему распрямиться. Но вот никого на земле я не обязан ни осчастливить, ни удивить, никому я не должен открыть глаза.
И если повезет напоследок, то хлынет ничем не стесненный поток оранжевого победоносного света. И в это мгновение я почувствую, что я окончательно примирен и с иллюзорным, и с первосущностным, реальным миром людей и вещей. Вот час умиротворенного духа, вот праздник измученного пера, которое без малейшего ропота все гонит и гонит мою строку. Какая она ни есть, пусть ограниченная, уставшая от этого perpetuum mobile, зато моя, и только моя.
10
И вот через столько десятилетий вдруг неожиданно долетел, казалось бы, давно мной забытый голос куперовского Следопыта:
– Что нужно человеку для счастья? Ему нужны двадцать лет и пустыня.
Других, столь прозрительных, прозрений я не припомню. Все лучшие перья оставили нам свои рецепты, и в каждом мог я прочесть, что молодость – это надежда, вера в себя и, прежде всего, стремление к действию. Молодость – это блуд, это труд, шум, движение, праздник и люди, люди вокруг.
И только давно умерший Фенимор Купер сказал: счастье – это двадцать лет и пустыня.
И все же и мне выпало ощутить присутствие настоящего счастья. Оно приходило в тот утренний час, когда я садился за письменный стол. Я научился издалека прислушиваться к его шагам и отличать их от всех других.
Вот оно медленно входит в дом, вот поднимается по ступеням, вот приникает к моей руке.
Оно словно спрашивает меня:
– Готов?
Я благодарно киваю.
И начинается мой ежедневный, мой никогда не кончавшийся праздник. И в редкие паузы я лишь думал:
– Досталась же мне такая судьба.
Я знаю, что время мое на исходе, что короток день и что мал мой срок. Но это лишь значит, что я не вправе бессмысленно отдать хоть мгновение, любое из них и есть моя жизнь.
Мне надо лишь дойти, досказать, прежде чем кем-то мне неизвестным будет однажды поставлена точка.
11
Эта профессия «литератор», когда произнесешь это слово, звучит и звонко, и щеголевато. На деле все обстоит непросто. Прежде всего, тебе никогда не удается побыть свободным, твоя распухшая голова – в каком-то прочно скрепленном обруче.
Иной раз его слегка отпустят, дадут тебе самую малость расслабиться, но тут же торопливо вернут в первоначальное положение. Вся твоя жизнь, кем-то придуманная и вместе с тем принятая тобою, – это добровольная проба на гибкость и на излом, вечный экзамен – он длится все годы, дарованные тебе судьбой. Промчится быстроногая юность, покряхтывая, пройдет зрелость, но даже умудренная старость не принесет освобождения. Это твой выбор, твой дар, твой крест.
С ним вместе сойдешь ты в дремучую яму, в которой когда-то нашли свой приют твои настрадавшиеся предшественники. Настал и твой черед отстоять себе закуток. В нем ты укроешь от праздных глаз все то, что когда-то было тобою, и рядом с износившейся тканью своей оболочки припрячешь все то, что так и осталось ненужным миру.
Кто знает, возможно, вот эти отброшенные и невостребованные странички и станут однажды необходимы пришельцам из будущих времен, сегодня неразличимых взглядом. Никто не знает своей судьбы, ни той, что прячется за холмом, ни той, которую еще нужно задумать, родить и отправить в путь.
12
Когда передо мной возникают полки читален и библиотек, заставленных жмущимися друг к дружке томами когда-то изданных книг, мне кажется, что до меня доносится их сдавленный шепот, их тихий крик, то ли оборванный, то ли задушенный, горькая выстраданная мольба: снимите нас с полок, прочтите, узнайте, что выведено на желтых страницах. Это не станет потерянным временем, мы вам поможем, мы пригодимся, огонь не погас, и мы способны согреть. Снимите! Мы устали немотствовать, нам есть что отдать и чем поделиться.
Но все эти вспышки тревожной души, эти конвульсии разума, скорее всего, не дождутся ответа, не встретят собрата, который их прочтет и оценит. И это угрюмое кладбище книг, эта задумчивая скудельница стольких несбывшихся ожиданий так и останется ждать бог весть кого, бог весть чего…
13
Счастливое долголетие – либо одно, либо другое.
Какая большая беда – опоздать со смертью.
Унизительный ужас последних дней.
14
В Пушкине бесконечно трогает его хозяйское отношение ко всей литературе России. Ему так важно ее отладить, свести воедино все ее ветви, дать ей направление.
15
Тот мир, в котором мы пребываем, – это место наших скорбей, а мы уверены, что появились на свет, чтоб приобщиться к его сиянию. В этом фатальном несовпадении и кроется причина страданий.
Кто это знал? Кто прошел сквозь морок? Может быть, Рильке, родная душа. Лишь он был способен на это признание: «Один, один, и все же, и все же недостаточно одинок».
Прав ли был Рильке в своем столь жгучем, столь властном желании одиночества? Мне кажется все же, что есть мгновения, когда, как влага в жаркой пустыне, важно подставленное плечо. Ты чувствуешь это касание друга – и сердце взмывает от счастья близости, от благодарности и любви.
И все же какое счастье, что среди нас, в этой удушливой тесной клетке парила, как радуга в синем небе, эта таинственная звезда.
Один, один, и все же, и все же еще недостаточно одинок…
16
Мое путешествие завершено. Решительно ничего не связывает четырехлетнего младенца, ринувшегося к столу прикрепить первую сердечную дрожь к бумажному листу, с изнемогающим стариком, занятым этой странной охотой. А между тем это тот же мальчик, не знающий, что он сделал свой выбор. Минуло девять десятилетий с того непостижимого дня. Как миг один пронеслась
